Будда из пригорода

И практически не заметный под всей этой роскошью распущенных волос и плоти, лежал мой отец. Я точно знал, что это папочка, ибо он вопил - на все Бекенгемские сады, наплевав на соседей: "О боже мой, о боже, боже!" Интересно, неужели и я был зачат таким же макаром - в остром ночном воздухе окраины, под христианские стоны мусульманина-ренегата, вырядившегося буддистом?

Ева громко прихлопнула ладонью папин рот. Вот стерва, подумал я и едва не ломонулся через кусты, чтобы за него вступиться. Но, бог ты мой, как Ева прыгала! Голова откинута, взгляд устремлен в звездное небо, волосы разметались, - и топает ногами по траве, как футболист. Но какой, однако, страшный вес обрушивается на папину задницу! Отметины от этой скамьи, наверное, надолго впечатаются в его бедные ягодицы, как следы от раскаленной решетки в кусок жареного мяса.

Ева отняла руку от его губ. Он засмеялся. Счастливый любовничек, мать его, он хохотал и хохотал. Это был смех незнакомого человека, эгоистичного, жадного до удовольствий. Этот чертов смех поверг меня на самое дно депрессии.

Я поплелся прочь. В кухне налил полную рюмку виски и опрокинул в глотку. Вельветовый Костюм стоял в углу. Веки его жутко дергались от нервного тика. Он выбросил вперед руку.

- Дермотт, - сказал он.

Чарли лежал на спине на полу чердака. Я взял у него сигарету, снял ботинки и тоже лег.

- Подвигайся ближе, - сказал он. - Еще ближе. - И положил ладонь мне на плечо. - Слушай, не знаю, как ты это воспримешь... надеюсь, не очень обидишься.

- Ни за что, Чарли, что бы ты ни сказал.

- Тебе нужно надевать поменьше.

- Поменьше надевать, Чарли?

- Да. Поменьше одежды.

Он привстал на локте и пристально посмотрел на меня. Рот его был совсем близко. Я купался в лучах его прекрасного лица.

- Думаю, "левис" и рубаха с открытым воротом, может, в розовых или пурпурных тонах, и толстый кожаный ремень. И забудь о повязке.

- Забыть о повязке?

- Забудь о ней.

Я сорвал с головы ленту и отшвырнул.

- Для твоей мамочки.

- Понимаешь, Карим, иначе ты смахиваешь на "перламутровую королеву"18.

Я же всеми фибрами души желал только одного сходства: с Чарли, с умным, красивым, блистательным Чарли, - и я каленым железом выжег его слова у себя в мозгу. "Левис" и рубаха с открытым воротом, в скромных розовых или пурпурных тонах. До конца своих дней не надену в гости ничего другого!

Пока я мысленно с отвращением оглядывал себя и свой гардероб, испытывая потребность обоссать все до единой тряпки, Чарли лежал на спине с закрытыми глазами и со своим безупречным вкусом. Все в этом доме, за исключением меня, были прямо-таки на седьмом небе.

Я положил ладонь на бедро Чарли. Никакой реакции. Я не отнимал руку в течение нескольких минут, пока у меня не вспотели кончики пальцев. Глаза его оставались закрытыми, но под джинсами наметилось кое-какое движение. Я почувствовал уверенность. Я потерял голову. Рванул его ремень, молнию, и выпустил его петушка на волю. Он со стоном вздохнул! Он судорожно дернулся! В этой наэлектризованной атмосфере мы поняли друг друга.

В школе я перещупал множество пенисов, мы частенько тискали и хватали друг друга. Это вносило какое-то разнообразие в учебный процесс. Но никогда раньше я не целовал парня.

- Где ты, Чарли?

Я попытался его поцеловать. Он увильнул, отвернув голову. Но когда он кончил мне в руку, это был, клянусь, один из самых прекрасных моментов в моей жизни. Это был праздник на моей улице. Флаги мои реяли в вышине, фанфары трубили!

Я облизывал пальцы и раздумывал, где раздобыть розовую рубаху, как вдруг услышал звук явно не из репертуара "Пинк Флоид". Я обернулся: из квадратной дыры в полу чердака появились горящие глаза, нос, шея, и следом - знаменитая грудь моего папочки. Чарли поспешно застегнулся. Я вскочил. Папа шагнул ко мне, а следом за ним подошла улыбающаяся Ева. Папа переводил взгляд с меня на Чарли и обратно. Ева принюхалась.

- Ах вы безобразники!

- А что такого-то, Ева? - спросил Чарли.

- Травку покуриваете, вот что!

Ева сказала, что нас пора везти домой. Мы все стали спускаться. Папа, возглавлявший процессию, наступил на мои часы у подножия лестницы, раздавил их всмятку и порезал ногу.

Около дома мы вылезли из машины, я сказал Еве "спокойной ночи" и пошел вперед. С крыльца я видел, как Ева пыталась поцеловать папу, в то время как он пытался пожать ей руку.

Дом стоял темный и холодный, когда мы вошли, совершенно обессиленные. Папа должен был встать в половине седьмого, а у меня в семь начнется контрольная. В прихожей папа замахнулся, чтобы влепить мне пощечину. Он был пьянее, чем мне казалось, и я в два счета скрутил мерзавца.

- Чем ты там занимался, черт подери, а?

- Заткнись! - сказал я как можно тише.

- Я тебя видел, Карим. Боже правый, да ты же педрила чертов! Гомик! Мой собственный сын... Когда это началось?

Он во мне разочаровался. Аж сотрясался от горя, как будто ему сообщили, что наш дом сгорел дотла. Я не знал, что делать. И начал имитировать голос, которым он гипнотизировал рекламщиков у Евы.

- Папа, расслабься. Расслабь все тело от кончиков рук до пальцев ног, чтобы отправить свой разум в тихий небесный сад, где...

- Я тебя к врачу на хрен отправлю, пусть тебе там яйца проверят!

Надо было срочно прекратить его вопли, пока не проснулась мама и не сбежались соседи со всей округи. И тогда я сказал шепотом:

- Я тебя видел, пап.

- Ни черта ты не видел, - сказал он в высшей степени презрительно. Ох, какие мы высокомерные! Наверное, сказывается знатное происхождение. Но у меня был свой козырь.

- У мамы, по крайней мере, обе сиськи на месте.

Папа отправился в туалет и стал блевать, не закрыв дверь. Я зашел следом и гладил его по спине, пока его выворачивало наизнанку.

- Я больше никогда не заговорю об этом, - сказал я. - И ты тоже.

- Зачем ты приволок его домой в таком состоянии? - спросила мама.

Она стояла позади нас в длинной, чуть не до пола, ночной рубашке, отчего казалась почти квадратной. Вид у неё был измученный. Она напомнила мне о реальном мире, и мне захотелось крикнуть: "Пошел он к чертям собачьим, этот мир!"

- Что, не мог приглядеть за ним? - говорила она, то и дело дергая меня за рукав. - Я полночи не отходила от окна, ждала вас. Неужели трудно было позвонить?

Наконец папа распрямился и ринулся мимо нас.

- Постели мне в другой комнате, - сказала она. - Я не могу спать рядом с человеком, от которого воняет блевотиной. Теперь всю ночь бегать будет.

Когда я приготовил постель, и она улеглась, - кровать была слишком узкой, короткой для неё и неудобной, - я кое-что сказал ей:

- Я никогда не женюсь, ладно?

- Я тебя не виню, - сказала она, отворачиваясь и закрывая глаза.

Думаю, она глаз не сомкнула на этой кушетке, и мне было жаль её. Но я на неё разозлился: за что она себя наказывает? Почему так слаба? Почему не борется? Буду сильным, решил я. В ту ночь я не ложился, так и просидел без сна, слушая "Радио Кэролайн". Одним глазком я заглянул в мир волнующих возможностей, и мне хотелось удержать его и сохранить как образец для будущей жизни.

С неделю после того вечера папа дулся и ни с кем не разговаривал, хотя иногда жестами просил передать соль, например, или перец. Порой ему приходилось изъясняться при помощи сложнейшей пантомимы наподобие сценок Марселя Марсо. Если бы к нам в окошко заглянули инопланетяне, они бы подумали, что наша семья играет в увлекательную игру "Пойми меня!", когда мама, я и мой брат Алли, толкаясь вокруг папы и перебивая друг друга, с азартом разгадывали его попытки без помощи слов объяснить, что сточные желоба забиты листьями, поэтому намокает стена дома, и он хочет, чтобы мы с Алли слазили на крышу и это дело исправили, а мама пусть держит лестницу. За ужином мы обычно сидели и ели рулет с рубленым бифштексом, чипсы и рыбные палочки в полном молчании. Однажды мама расплакалась и шлепнула ладонью по столу.