Равлик-Павлик

Владимир Венгловский

Равлик-Павлик

Радиостанция в нашем Т-34 плохонькая, толку от нее во время боя — кот наплакал. Ломается чаще, чем работает. На привале вместо отдыха чинить приходится. Все уже третий сон видят, один я бодрствую — радиостанцию кручу. Хоть какая-то от меня польза. Во время боя обзор у стрелка-радиста маленький — все перед глазами скачет, ни черта не видно. Стрелял наугад, когда Студент, то есть командир, приказывал. Убил кого — не знаю.

Один лишь раз точно видел, что убил. Месяц назад под артиллерийский обстрел попали — пушку раскурочило, гусеницу сорвало. Сидим в башне — радуемся, что живые остались. Ваську-Гуся только контузило. И тут фрицы в атаку пошли. Думали, наверное, что в танке все померли. Прут цепью. Вытащили мы пулемет, за танком спрятались. Васька глаза выпучил, как рыба, ртом воздух хватает. Командир кровь со лба вытирает — осколком чиркнуло. Стреляй, говорит, Равлик. Я тогда не боялся — это же не «тигр»… Знал, что выживу. Командиру после боя орден Красного Знамени дали, а мне — медаль «За отвагу». Обещали в звании повысить, но пока не сложилось, так сержантом и остался.

Третий день наступаем. Из целых танков — наш, командира батальона и лейтенанта Павлущенко. Из моего пополнения почти все погибли. Впереди за леском — деревня, где фрицы окопались, Глушки называется. Все эти деревеньки у меня в голове перемешались. Деревня — бой, едешь, стреляешь, гарь, дым, в танке угореть можно. Снова деревня — опять бой. Вот и завтра эти самые Глушки взять надо. Небось, у фрицев тоже танки есть. Лишь бы не «тигры».

Когда «тигр» где-то в километре тебя на прицеле держит — все, туши свет. Или молись, или из танка выпрыгивай прямо под трибунал. Потому что пушка у «тигра» нашу броню на таком расстоянии пробивает, как яичную скорлупу. «Бэмц!» Кто из экипажа сразу убит, кого осколками искалечило. Если еще и в бак с горючим залепило… Солярка горит, температура в танке, как в аду. А я — в самом невыгодном положении. Сзади — Васька-заряжающий, слева — Михалыч. Только после кого-то из них вылезти могу.

Хотя насчет выпрыгивания из целого танка это я просто так сказал. Не выпрыгнем мы, пока не подобьют. И уж тем более командир. Злой на фашистов наш Студент. Отчаянный.

Один раз на «тигра» нарвались. Выехал между домами — метров пятьдесят до него было. Т-34 ревет. По внутренней связи не слышно ничего от грохота. Командир ноги на плечи Михалыча поставил и давит, показывает, куда ехать. Вдруг — «тигр»! Не ожидали его. Вообще фрицев не ждали. Не вижу — ощущаю, как командир напрягся. Губы сжал. Кулак под нос Ваське сует, мол, бронебойный давай! А я сижу ни жив ни мертв. Чувствую, не только мы напряглись — весь танк сжался. Металл, он же как живой, свои соки имеет. Положишь на него ладонь — и понимаешь, как они там, внутри, бегут, будто кровь в человеке. К подбитому танку прикоснешься — труп трупом. А к целому… Я с ним и разговариваю иногда, когда никто не слышит. Михалыч, наверное, лишь усмехнется в усы, а Васька — тот сразу пальцем у виска покрутит. Командир очками блеснет и начнет пургу нести, которой его в институте научили. Антинаучно, мол, это все. Только я чего снаряды от масла очищать люблю? В них тоже металл живой. Они — словно часть нашего танка. Вроде как семена у дерева, но не жизнь, а погибель несут.

Скукожился наш Т-34, будто кожей гусиной покрылся. «Тигр» уже пушку развернул. Командир губы сжал и выстрелил прямо на ходу! Чувствую — летит снаряд. «Хлоп!» — фашист загорелся, башню в сторону повело. А потом как рванет! У меня руки ходуном ходят. Михалыч кричит: «Лейтенант!» Он чаще всего нашего командира только лейтенантом и называет. Михалыч — он такой. Еще на финской воевал.

— Лейтенант! — кричит. Даже заикаться перестал. — Мы «тигра» подбили!

Обошлось. Выжили. Только «тигров» я теперь боюсь — смертельно. Едва вижу — сразу руки дрожать начинают. Когда радиостанцию после боя чиню — успокаиваюсь. Особенно если еще и ладонь к танку приложить. Не хочу, чтобы нас завтра «тигры» ждали. А металла впереди — куча. Знаю. Слышу его.

— Равлик! — прохрипел командир. — Черт с ней, с радиостанцией. Ложись спать. Я подежурю. Завтра бой, отдохнуть надо. А ты и так — странный какой-то. Сидишь, губами шевелишь, будто с танком разговариваешь. Молишься, что ли? Ложись давай.

Ложусь. Укрываюсь брезентом. Равлик… Это командир мне прозвище такое придумал. На самом деле я — Павлик. Павел Жаба. Фамилия моя такая. По имени меня никто из знакомых никогда и не называл. В школе я был Жабой. «Жаба, к доске». «Жаба, опять ты урок не выучил». В училище перед самой войной — тоже Жаба, и все тут. Когда месяц на радиста-стрелка переучивали — Жаба! Ну, думаю, в экипаже тоже земноводным зверем буду. Хотя чего уж там — фамилия как фамилия. Бывают и хуже. Но в первый же день, когда нас, молодых, в экипаж собрали (один Михалыч из стариков был, весь его предыдущий экипаж погиб) командир меня Равликом окрестил. Сидели мы, отъедались после полуголодных пайков в училище. Гляжу — по танку улитка ползет. Я ее за панцирь схватил, поднес к глазам и говорю:

— Равлик-Павлик, высунь рожки.

— Что-что? — спросил командир наш новенький — лейтенант Григорьев. — Что еще за «равлик» такой?

— Дам тебе горошка… Это у нас в Украине так улиток называют, — улыбнулся я и аккуратно опустил равлика на лист лопуха.

— Эх ты, Равлик-Павлик, — сказал Григорьев.

За мной это прозвище и закрепилось. По-настоящему, так меня только мама называла, когда еще жива была. А командира мы Студентом зовем. За глаза, конечно, но он об этом знает. Когда только в часть явились, комбат нас принимал. Подошел к Григорьеву, а тот в строю стоит: шея длинная, уши торчат, очки такие круглые, интеллигентские. Ну, командир и спрашивает:

— Это что за студент такой?

А Григорьев:

— Никак нет, товарищ командир, аспирант!

Но для нас он Студентом так и остался. Зло Григорьев дерется, очень зло. Не щадит ни себя, ни нас. Всю семью его фашисты убили — и мать, и брата малого. А отец на фронте в сорок первом погиб. Думали вначале, что командир весь экипаж погубит. Но мы — в числе трех танков. Тех, что выжили. А сколько позади фашистов подбитых осталось — я не считал.

Эх… Лишь бы завтра не «тигры».

Сглазил! Знал же, что не надо каркать!

Первым подбили Павлущенко. Он справа под лесом шел. По центру — комбат. Слева — наш танк. И место открытое — не объедешь, не подкрадешься. Как на ладони все. Послали нас вперед, перед пехотой, ворваться в село и подавить огневые точки.

«Сынок, — сказал политрук Григорьеву, — понимаешь, надо! Ты уж не подкачай».

Надо — значит надо, тут ничего не поделаешь. Поможем пехоте. Первым делом мы два минометных расчета уничтожили, благо противотанковой артиллерии у фрицев не было. «Тигр» между хатами прятался. Подпустил танк Павлущенко поближе и, как в тире… Я только вскрик металла услыхал. Т-34 будто на стенку наткнулся, а затем башня от взрыва метров на десять отлетела.

— Вон он, лейтенант! Между д-домами, ч-черт!

Григорьев повернул башню — не электрическим приводом, вручную крутил — все премудрости во время боя из головы вылетели. Выстрелили мы — только нет «тигра», отъехал. Стена дома обрушилась, пыль от штукатурки столбом. Танк комбата куда-то выстрелил. Я тоже строчил из пулемета в сторону немцев. По кустам, домам, в божий свет… Лишь бы заглушить начинающийся страх.

Вторым загорелся танк комбата. Трое успели выскочить и катались по земле, сбивая пламя. Четвертый член экипажа остался обгоревшим трупом, высунувшимся из люка на башне.

Я смотрел на все словно глазами нашего Т-34.

По танковой броне щелкали пули.

— Бронебойным, заряжай!

— Бронебойным готово!

«Тигр» выехал нам навстречу из-за стены крайнего слева дома. Лоб в лоб. Не пробьем мы его броню на таком расстоянии. Я снял непослушный палец с гашетки. Все бесполезно. Знал же, что погибну от «тигра». Обидно все-таки. А чем ты лучше других, Равлик? Ничем. Я схватился за броню, царапая ногтями металл, словно пытаясь удержать его, укрепить перед выстрелом врага. Спрятаться за прочным непробиваемым панцирем. Выжить.