Страница 59 из 71
В Сантусе мечтаю купить белые штаны, осуществить мечту Остапа Бендера. Он, как и я, не сумел побывать в Рио, но я видел, хоть издали его белые дома, кварталы и огромную статую Иисуса Христа, возвышающуюся над прекрасным городом. Бедный Остап!
Хожу по палубам, смотрю на берега, на барашки прибоя, то запираюсь у себя в каюте, долго изучаю карту: куда-а-а занесло! Бедный Бендер! Тебе-то не удалось, не пофартило. И все же никак не дает душевного равновесия история, рассказанная за ночным чаепитием в каюте Крикова. Она как будто и не имеет ничего общего с сегодняшним моим настроением, но все же. «Редко я схожусь с людьми, чтоб подружиться. А вот с ним проплавал всего три месяца и остались мы друзьями на всю жизнь. В юности он окончил университет, тот же университет окончила его жена, в одно время. Замечу, между прочим, это скажется негативно впоследствии на их семейной жизни. Ну вот, вскоре он стал комсомольским работником, был первым секретарем райкома. Потом партийная работа в пароходстве. Потом пошел первым помощником капитана, чтоб материально обеспечить семью. Она пошла учиться в аспирантуру, стала вскоре кандидатом наук. А он, как был помполитом, так и остался. Связей, правда, у него чуть ли не по всему миру было: один знакомый работает в ЦК, другой в Минфлоте, третий за границей, в посольстве. И на пароходе народ к нему относился хорошо – так поставил себя. Был порядочным, честным.
И вот в один из рейсов дают ему в экипаж радиста. А тот взял да и сбежал в Канаде. Ну разбирательство: как, что и почему? Нагорит ведь всем – от капитана, до Парткома пароходства, отдела кадров и администрации! За радистом числился грех: недавно его за пьянство отправили из рейса (ФРГ, Гамбург) на самолете домой. Естественно, лишили потом визы, паспорта моряка и прочее. Но родители у радиста были пробивные, поехали в Москву, там и «пробили сынку дорогу в море». А он в первом же новом рейсе сбежал. Этим фактом, выплыви он, помполит, мой друг, реабилитировал бы себя. Но ему посоветовали, точнее, упросили: чтоб не было всем плохо, возьми грех на себя! Потом, мол, тебе поможем. Ну годок поработаешь на берегу. Согласился. Пошел работать заместителем начальника строительного управления пароходства. Работает, работает. А мне говорит: не могу, давят со всех сторон, пойдешь на сделку, в тюрьму сядешь. Дома, в семье, не лады. Жена с кандидатской высоты смотрит на него зверем, как на тряпку, на неудачника. Уволился. А с замаранными партийными документами нигде не берут. Устроился кочегаром-истопником в котельную. В пароходстве, бывшие друзья, смотрят на него мимо, как сквозь стекло, «не узнают», не здороваются. Ушел из кочегарки. Устроился на курсы учеников по сопровождению товарно-почтовых вагонов. Встретились как-то, он говорит: вот учу на курсах географию, чтоб не дай бог посылку вместо Краснодара не отправить в Красноярск.
Да и пошел-то он на разъездную работу, чтоб меньше быть дома: там никакой жизни. Стал «закладывать», больше, чаще. Заболел, И как-то быстро скончался. Вот такая история: сломали, загубили хорошего человека».
Загубили? Точнее – ЗАГУБИЛА, ОНА – СИСТЕМА. Никого она не щадила: ни верных своих помполитов, ни рядовых работяг, ни талантливых художников, ни свободолюбивых поэтов. Всех подминал её бюрократический молох, кто хоть как-то был настроен к ней критически.
Помню, ни в жизнь не забуду, свои мытарства по оформлению визы в первый заграничный рейс! Шесть лет измывалась партийная бюрократия, пока получил заветный паспорт моряка и вдохнул простор тихоокеанской стихии. Да что там вспоминать! Аминь! И во веки веков!
Мы в Сантусе. Начальник рации Борисовец, приставив козырьком ладонь, демонстративно, на крыле мостика, работает на публику:
– Прибыли в город, где лучшие в мире электродуши и отличные кухонные ножи лазерной заточки!
И вот мы уже в городе. Куда-то бежим, как всегда,
бежим. Витрины, памятники старинным героям, пальмы, скверики, опять витрины богатых магазинов. Яркие женщины, несравненные красотки. Это вам не худосочные рыжие немки. " Испанская да мулатская кровь с молоком. Но не для нас.
Доктор уже прилепился к витрине, где выставлен набор ножей отличной «лазерной заточки». Ага, вот ты и попался мне, милок! Культурные ценности! Я не скрываю, ищу белые штаны, о каких мечтал Остап. И вот они – в небогатой лавке, где хозяйствуют две молоденькие женщины, где простенькие занавески примерочной кабинки, и малыш в деревянной кроватке.
– Буэнос диас! Здравствуйте! Куанто куэсто? Сколько стоят? – прицеливаюсь к бендеровским шароварам.
О, две с половиной тысячи бразильских «монет». Годится!
Сантус. На улицах нет выхлопных газов, хотя масса легковых и грузовых машин.
– Заметили, – говорит электрик Васильев, – постоянно пахнет спиртом? Машины ведь на спирте здесь работают!»
– Забавно, – отвечаю, – здесь вот даже машины на спирте, а у нас – сухой закон.
– Старик, – как всегда иронизирует Борисовец, – здесь вино дешевле воды, но мы же в первую очередь коммунисты, черт побери, а потом уж импотенты и алкоголики.
Парни ржут. Парни бегут обратно на пароход. Там, наверное, уже выгрузили полагающуюся здесь партию контейнеров. И – с якорей сниматься, по местам стоять!
Вышли из порта в 18.00. Прошли по заливу-каньону на виду города – в огнях и рекламах. На выходе из бухты встретила крутая зыбь; Начало «выдавать».
Стоим на корме с токарем Леней Разводовым:
– Помню, у Новой Зеландии нас прихватило. Крен с борта на борт до сорока пяти градусов. У кого нервы послабее, надели жилеты и стоят в коридоре наготове. Я тогда на руле был. Старпом мечется по мостику, нервничает, а капитан стоит в уголочке, смотрит в окно и молчит. Как будто ничего и не происходит. Что было, такого не довелось больше испытать. Потом уж, когда зашли в пролив, вздохнули.
11
Закрываю дверь на палубе, поскольку свистит и дует, обшаривает под рубашкой.
– Открой, воздух еще теплый.
– Возле Мадрина, говорят, есть лед уже.
– Так зима, ничего удивительного. В Уругвае морозы бывают до минус тринадцати.
– Морозы? А как тогда насчет попугаев? С детства помню: «Мы идем по Уругваю, ночь – хоть выколи глаза! Слышны крики попугаев, обезьяньи голоса!» – вставляю реплику.
– Кто их знает. Аргентина вон ниже, а там этих попугаев, как ворон, как страму.
Молчание. Прикуривают от зажигалок, пускают уютные дымы. Свистит ветер за бортом. Токарь Разводов, он же по совместительству киномеханик, идет с кинобанками на палубу, к борту. Грохот железный.
– Опять бросил за борт! Ты там, Леня, хоть хорошие ленты не выбрасывай.
– Куда он там все время носит?
Леня улыбается, заходя:
– Та-а, у меня там специальная кладовка.
Помполит Жданов тоже чему-то улыбается.
– Ну вот, – начинает вдруг помполит, – Приходим как-то в гости. А попугайчик орет в клетке. И весь голый, общипанный. У него подруга умерла, он с горя и вырвал себе перья. Так, понимаете, пока не нашли, не купили ему подругу, такой же размер, цвет, не принесли, не посадили в клетку, не успокоился.
– А перья? Так голый и.
– Перья выросли. У них растут.
Курилка – средоточие баек, анекдотов, воспоминаний. Как и на суше, как в «добрые застойные времена».
– Одно время разрешали привозить попугаев, потом запретили. Ну вот в проходной порта таможенники ведут досмотр, а парень-моторист обмотал ветошью попугая, чтоб пронести, посадил его за пазуху. Попугай трепыхался там, прогрыз рубаху и со злости рвет клювом живое тело. Моторист весь белый от боли, но терпит, не выдает себя. Но когда вышел из проходной, поймал под курткой голову попугая и с размаху – шмяк о тротуар.
А электромех уже мигает мне, манит к себе, на чай, на баранки. Домашние варенья его мы давно уже прикончили, но, понимаю, он ценит во мне прилежного слушателя. А я в нем – неутомимого рассказчика. Кстати, два слова о каюте Крикова. Она просторная, с душем и санузлом, но со множеством всяких ящичков – с ключами, гайками, электроприборами и прочей электрической «бижутерией». Еще книги, еще журналы. И главное – наш общий друг – чайник!