Пожароопасный период

– Извините, как пройти в цех венков?

Каменотес, только что отхватив от батона, завращал глазами, поперхнулся, как сквозь вату, произнес нечленораздельное.

Пришлось переспросить.

– Пуба! – что значило, видимо, «туда», и я проследил за направлением его перста.

Указующий перст обозначил верное направление, и через два десятка шагов мы чуть ли не уперлись головой в «крышку гроба, прислоненного в наклон к стене. Крышка была длинной, точней, высокой, домовито пахла свежей стружкой. На расширенной ее части пестрело, аккуратно пришпиленное кнопками, объявление о «лекции», то бишь о нашем выступлении. Фамилия Неч на этот раз была переделана в «Меч», но не отозвалась в моем товарище привычным негодованием. Он, кажется, приготовился ко всему! Я искоса понаблюдал, как тихо деревенеют его скулы и становятся непроницаемыми глаза под низко сдвинутой на брови респектабельной шляпой.

Мы сунулись опять не в те двери, молча собрались было захлопнуть их за собой, и я уже привычно констатировал про себя – «не туда», поскольку в помещении несколько мужчин обтягивали красной материей похожие на плоскодонные лодки гробы.

– Обождите, робяты! – кинулся за нами один из мужиков, и я узнал нашего знакомого. – Вот такого росту! – показал он на Неча. – И комплекция соответствует. Свояченница дородной была! – не без гордости сказал мужичок, бесцеремонно придерживая Неча за пальто, не обращая внимания на его слабые потуги возмутиться. – Извините, робяты. Прикинь-ка рулеткой, – обратился он к ближнему столяру.

– Что я говорил: сто шиисят семь сантиметров! Пяток сантиметров накинуть и подойдет домовина.

О нас они тут же забыли. Неч как-то ссутулился, поник, а мне захотелось по-дурацки расхохотаться, но не хватало ни сил, ни воли.

В цехе изготовления венков находилось человек двадцать женщин. Они деловито шуршали цветной, пахнущей воском, бумагой, весело переговаривались, и мне эта веселость показалась неестественной и натянутой. Куда спокойней ступил бы я под эту крышу, где бросало лучи свои весеннее солнце, если б за деревянной, обитой войлоком дверью услышал приличествующую здешним занятиям песню:

Ты гори, гори, моя лучина,

Догорю с тобой и я.

Женщины посетовали, что уже заждались. И те, кто помоложе, стали поправлять и без того локоны причесок. Кто-то простодушно высказался, что «поэтов еще не видели, какие они из себя».

– Глядите, пока живые! – попробовал я пошутить, но шутка вышла не к настроению.

– Послушаем, что расскажете нам, – сказал все тот же голос.

– Ты первый начинай! – шепнул я Нечу.

– Хорошо! – поразительно спокойно ответил он.

Я предоставил ему слово, присев на свободный стул, возле которого горбилась пирамида венков с пестреющими на них товарными ценниками.

Неч, к моей радости, начал хорошо. Рассказ его был отточен и апробирован, наверное, не на одной аудитории. Слова лились гладко, он умело пользовался интонацией и паузами, подкрепляя речь скупыми жестами и придыханиями. Он говорил о молодых солдатах-земляках, героически сложивших головы при защите границы, перебивал прозу стихами и у некоторых женщин влажно блеснули глаза.

Настроившись на его лад, я с натугой вспоминал, что же имеется в моем арсенале, способного вот так же слезно хватануть за душу. Но после двух печальных баллад, на коих и кончалась моя «загробная» тематика, меня спасительно перебили:

– Вы что-нибудь бы веселенькое, вы не думайте, что мы тут.

Я понял. Веселенького у меня было в достатке. Выдохнув, я прочитал им те стихи, после которых старшеклассницы спрашивали меня, «как Вы относитесь к «Бони М» и «к любви с первого взгляда».

Я вдруг почувствовал себя свободно и раскованно, как говорится, в своей тарелке, и недавние наши переживания и злоключения растворились в плавном течении строф и образов, родившихся под ласковым солнышком в минуты восторженного состояния души и обостренного сердцебиения.

Когда закончил чтение, нам поаплодировали и преподнесли по багряному тюльпану. Откуда возникли здесь живые цветы, так контрастирующие с неподвижными, мертвенно-яркими соцветиями бумажных роз и георгинов, отдающих воском и смертной неподвижностью искусственных лепестков и тычинок!

Я посмотрел на Неча. Он стоял, бережно держа тюльпан, пытаясь улыбнуться, но улыбка не выходила и он показался мне в тот миг громоздким памятником самому себе, у ног которого поднималась и нелепо росла пирамида коленопреклонных венков. Возможно, эта мысль возникла у него и обо мне, но на лице моего товарища не дрогнул ни один мускул.

Ждем вас еще! – сказали женщины.

Я собрался прощаться с добрыми слушательницами, они опять монотонно зашуршали цветной бумагой, хотел сказать приличествующие воспитанным людям «до свидания», но опять посмотрел на Неча.

Он сказал:

– Всего доброго!

Я тоже сказал:

– Всего доброго!

И мы вышли на волю.

До перекрестка мы шли рядом, не проронив ни слова. Когда расставались, вяло пожав друг другу руки, он обронил задумчиво «н-да-а!» и голова его неестественно дернулась.

Уходил он не торопясь. И я, долго не решаясь пойти своей дорогой, наблюдал за его фигурой в широком, в крупную клетку пальто, пока его не поглотила людная и многоцветная весенняя улица.

1983 г.

Взгляд

Ну что еще надо? В комнате тепло, уютно, мягкий ворс паласа под ногой, стенка книг до самого потолка – можно взять любую, откинуться на диван или в кресло, читать, забыв свои печали, думать, погружаться в чужую жизнь, мимоходом, мелко отпивая из кружки горячий чай. Хорошо. Да-а.

Что с того, что скверно на душе, а за окошком холодный день поздней осени? Но воробей на перила балкона принес хлебную крошку, подлетели еще два – пир веселый пошел! Голуби стаями вьются, ребятишки высыпали из детсадика, построились в колонну по два, шествуют за тетей воспитательницей. Но опять понуро как-то, без ребячьего азарта.

И день серый. И дома серые – башни, пятиэтажки, расставленные в продуманном, расчерченном кем-то порядке. Но нет ощущения долговечности, прочности в их стандартной обреченности, геометрично правильной заданности. И также, будто временны, хлипкие, однообразные – голые сейчас – ряды тополей, словно, кроме этих тополей, воткнутых в болотистый грунт лет пять назад, наспех, для планового озеленения, и деревьев-то никаких на земле не существует.

Может быть, все образуется, наступит новая привычка, покой? Вот и снег повалил. Да настоящий сибирский, наш, русский. Ты ведь мечтал о нем, грезил там, в жарких странах, говорю себе.

Не знаю, не знаю.

И здесь, на родине, нет равновесия, того самого «покоя и воли», что, по предположению Александра Сергеевича, дается иногда взамен несуществующего счастья.

И приходит тогда та женщина – далекая, загадочная. Чувствую на себе взгляд ее – сначала быстрый, мимолетный, а потом все более пристальный, с материнской жалинкой, всё по-женски понимающий.

Да, так вот и бреду и странствую мысленно в лабиринтах недавних дорог своих, портов и морей, встреч и расставаний. И вдруг вспыхивает этот взгляд, озаряет теплым хорошим светом, как наша короткая августовская зарница.

И далекий Кочин-порт вспыхивает. И ты в нем! Городок этот самый благополучный, самый развитый в южном индийском штате. «Самый-самый» – из лексикона помполита, зацепляется в сознании. И ты смотришь уже под другим «углом зрения» на покатые, в новой чешуйчатой кровле – темноборовые крыши, как бы нарисованных домиков на другой стороне бухты. А толчея стволов пальмовой рощи с желтыми, будто бы издающими тихий звон, кокосовыми плодами, кажутся тебе преддверием земного рая – дармового, вечного – на веки веков.

И еще. Как прохладно, обволакивающе сладко пахнет сандаловым деревом в старинных, уже музейных апартаментах дворца магараджи, где пленительные – на фресках стены – подружки повелителя ласкают его – все вдруг! – на малахитовой зелени лужайки.