Страница 41 из 71
Временами подступало сильно.
– Поедем в деревню, – говорил он Марине, – купим свой дом, я сад посажу, чтоб – березы, тополя, рябины!
– А яблони? – спрашивала она, легко соглашаясь.
– Ну и яблони. А тополя обязательно. Знаешь, какие у нас возле клуба тополя стояли! До неба крона. И дух тополиный в мае на всю деревню. Срубили их, когда клуб перестраивали. А я посажу. Свои. Возле дома.
– А я утяток разведу. Желтеньких, курносеньких. В прошлом году на вокзале у одного старичка увидела в корзине маленькие такие пухленькие комочки. Продайте, говорю, дедушка, одного. Не продал. Зачем, говорит?
«И правда, зачем одного?» – пожимал плечами Павел, начиная трезветь от своих планов.
– И еще телятки у нас будут и коза.
– Коза-то зачем? Рога одни да борода! – сердился Павел. – У нас принято коров держать. Молоко.
– Коров я боюсь! Помнишь, у твоей матери были. Я позвала: корова, корова, подойди ко мне, я тебе хлебца дам! А она голову вниз и рогами на меня.
– Вот дуреха, да она, видать, хотела, чтоб ты у неё шею почесала. Это они любят.
– Не хочу корову. А еще будут у нас два поросеночка. Я буду их мыть и целовать в розовые пятачки.
Павел хохотал, уже понимая, что разговор получается несерьезный. Игра какая-то: Марина – серьёзно! – представляла все это как бы игрой. Не понимая, что это все – труд, нелегкий, каждодневный. Но легко ей со своим характером.
– Вот ты городская, – загорался Павел в другой раз, – а много от города берешь? Вспомни, когда в последний раз в театре, на концерте были? Во-о! Не помнишь. А я, когда жил дома, у матери, каждый день ходил в кино. И артисты приезжали. Ну, а взять Наташку. Ничего не умеет, ничего не видела. Каждое лето то на юг, то в лес – в лагерь!
– Ну и что? Правильно. Ребенок же. – отвечала она
– Я в смысле приучения к труду. А в деревне.
– Ладно тебе уж! В деревне! – вздыхала Марина.
И Павел понимал, что говорили опять впустую.
Утром поймали такси, приехали в травматологическую. Поликлиника находилась в центре, в старинном каменном особняке, с лепными узорами по карнизу. Помогая жене выбраться из машины, Павел краем глаза приметил мраморную плиту на уровне окон второго этажа: «В этом доме родился и провел детские годы поэт». – золотела надпись по мрамору. Другую половину мемориальной доски забило снегом.
– А ничего был у поэта домик, а? Наверное, купеческий отпрыск какой-нибудь?
Марина не ответила. Она осваивала костыли. На лице – аж мука-мученическая. В глазах растерянность. У крыльца поликлиники тот же гололед, что и всюду в городе.
Доковыляли. Павел с паспортом, с направлением ринулся к регистратуре:
– Нам к врачу и как можно скорее!
Девушка разговаривала по телефону. Вскинула крашеные ресницы, мол, что за пожар, подождите, как все больные. Потом положила трубку, принялась писать в толстой тетради.
– Нам бы к врачу! – Павел вдруг опять почувствовал; как просыпается в нем несдержанность. Случалось это с ним редко, но случалось. И Марина знала.
– Не кипятись, – сказала она, устроясь уже на диванчике, оберегая больную ногу в шерстяном носке, натянутом поверх гипсового сапожка.
– Что у вас? Давайте документы! – строго сказала девушка.
– Мы ногу сломали!
– Тут все ноги сломали. И ничего, ждут.
В полумраке коридора изваяниями прорезалось несколько фигур. И верно: тихо и мирно сидят, помалкивают. Не шелестят, не конфликтуют. В бинтах, в повязках.
– На второй этаж, в третий кабинет, – быстро управилась девушка с его бумагами.
– Да мы же на костылях! – возмутился Павел.
– Тут все на костылях.
– Оно и видно!
Марина, наоборот, развеселилась. Занесет ногу на ступеньку, прислонится к перилам, смеется:
– Ну, картинка.
– Давай на руках занесу.
– Ты что? Тяжелая я сейчас, как мешок.
Он кипел:
– Где логика? Разве нельзя все кабинеты на первом этаже устроить. Мучают народ!
Дверь третьего кабинета оказалась сразу на площадке второго этажа. Усадив на дерматиновый диванчик Марину, он ринулся в эту дверь.
– Подождите, примем, – укоризненно глянув на Павла, сухо сказала женщина, тоже строча пером в тетрадке.
– Принимайте, очереди нет.
Он закрыл дверь, опустился рядом с женой. Молчал, хмуро оглядывая коридор второго этажа. В глубине его кой-где маячил народ – такой же сумрачный, с каменными лицами. Болезнь всех Пометила одной краской – глаза, щеки, волосы. Простучал костылями мужчина, что поднимался следом, прошла уборщица с ведром, шваброй. Затем подсела бабушка с загипсованной рукой.
– Жена твоя? – живо спросила, неожиданно по-свойски, старушка, когда Марину пригласил внезапно возникший доктор.
Павел нехотя кивнул.
– На какой работе она так ногу порушила? Где работает-то?
– Да тут, в центре, – буркнул Павел неопределенно.
– В церкви? – поняла по-своему бабуля, – Господи! А каким днем-то случилось?
– Позавчера, – не отреагировал он на «церковь». «Вот настырная бабка попалась!» – подумал.
– Третьеводни, значить. День этот, восьмое число, сколько народу сгубил в городе, – бабушка покачала руку. – Автобусом, не слыхал, двоих задавило? А он, шофер-то, только- только свадьбу отгулял, женился. Ну и что теперь – тюрьма! А парнишка молодой, после армии. А тут другое происшествие, тоже не лучше: орда с горки каталась. Теперь везде настроено этих горок. Беда прямо. Ну вот, один раскатился на досточке, а тут тоже машина подвернулась, везла чего-то. Ну он, парнишшонка, и влетел прямо под машину. И удачно, правда, не задело ни колесом, ни осью. А ить могло. Горе бы родителям, спаси бог.
– А у вас-то что с рукой, бабушка?
– А вот хлобыснулась. Ноги покатились, и я всем туловом на спину. Рука напополам, и внутре, поди, отшибла. А вышла от снохи. Сноха-то у меня хорошая, не пообижусь. Валерка, правда, варнак, стал попивать. Ну дак все равно собрали на машину, я помогла. Думаем, может, меньше будет прикладываться за рулем. А сноха, всё она, дай ей бог здоровья.
Сидели, разговаривали. Павел настроился на длинную повесть бабушки о снохе и Валерке, но растворилась дверь кабинета, вышла, стуча костылями, его Марина. *
– Следующий, – сказал из-за двери доктор.
– Ну, покостыляли, – кивнула Марина.
На другое утро Павел уехал на работу. В «уазике» сидели всей бригадой. В тепле. Густо курили. До пригородного совхоза асфальт, езда каких-нибудь полчаса. Только и дела, что успеть рассказать пару анекдотов да сигарету выкурить.
– Ну как у тебя Марина? – спросил бригадир Павла.
– Ничего, скачет. Маленькая какая-то косточка хрустнула.
– Может, что надо достать, а, Паша? Из лекарств, из дефицитных продуктов каких. Фосфор нужен, калий, я знаю. Ну чтоб побыстрей срасталось. Только моргни, организуем.
– Ничего не надо. Сам я.
– Может, она что просила? Марина.
Павел затянулся сигаретой, усмехнулся про себя: скажи кому, что просила! Это ж надо, привези, говорит, утеночка. Вот такого маленького, пушистенького, курносенького. Ну, Маринка! Скажи кому.
Февраль 1985 г.
На выступлении
Позвонил мне сотрудник бюро пропаганды художественной литературы, попросил выступить в школе перед старшеклассниками, а следом в солидном, как он выразился, комбинате бытовых услуг – КБУ, с которым он только что заключил договор. Я пытался отбояриться, ссылаясь на занятость, да и, честно признаться, не люблю эти скоропостижные выходы на публику – экспромтом, без подготовки. Но сотрудник был настойчив, пустил в действие главный, как он считал, козырь: мол, ученики жаждут послушать именно меня, заготовили в письменном виде вопросы.
В школе я отработал урок, захватив и большую перемену. Стихи впитывались старшеклассниками, как в губку, добрые чувства ложились в благодатную почву. И я даже повеселел. Потом пошли вопросы, подобные тем, что задавали Евтушенко на вечере в Останкино: «Как Вы относитесь к «Бони М», «к любви с первого взгляда?»