Пожароопасный период

– А ничего, шапка добрая выйдет! – путеец добродушно потрепал безвольного пса по ватному загривку и втолкнул в морозный тамбур.

Красильников вошел последним. Путеец собрался еще продолжить начатый разговор, проскрежетал, мол, воскресенье, людей едет много – и на дачи, и в деревни к родне, могли б еще пару вагонов прицепить. Красильников не ответил, со злостью на путейца нажал на ручку двери, протиснулся в нутро вагона. В тесном чреве его было хоть и темно, но теплее. Плакал ребенок, ругалась какая-то старуха. Кто помоложе, вздымали над головами сумки, авоськи, устраивали их на верхние полки. Устраивались сами. Обычная посадочная толчея, которую Красильников раньше принимал привычно, без лишних нервов.

Протискиваясь в забитом людьми проходе, он вышаривал в полумраке жену, ее песцовую шапку, такой же белый воротник пальто.

– Ишь ты, как царица расселась! Одна на двух местах! – услышал он все тот же старушечий голос.

– Вася, иди ко мне, а то меня атакуют! – весело сказала жена. Красильников бросил рюкзак на полку, сел рядом и она мягко приникла к его плечу.

Поезд тронулся. Три вагона, прицепленные к тепловозу, мотало и било на стрелках станции, как игрушечные. Мощному локомотиву и впрямь было пустяшным делом тянуть этакий состав. И он, словно стесняясь легкой работы, небрежно перетягивал вагоны с ветки на ветку, пока не толкнуло на последней стрелке и колеса не покатились по прямой линии. Замелькали ряды гаражей с плоскими, как взлетная полоска, крышами, опущенный шлагбаум железнодорожного переезда с упершимся в него тупым рылом автобуса, последние окраинные домишки и поезд втянулся в Лесозащитную шеренгу тополей и акаций.

Красильников устроился поудобней, закрыл глаза, в полудреме осязая через полушубок теплое плечо жены, щекочущее покалывание меха её шапки, и так сидел с ощущением уравновешенного уже покоя, уверенности и предчувствия радостей воскресного дня – опять они будут вдвоем, без лишнего глаза в своей дачной избушке.

Они купили ее несколько лет назад на небольшой пригородной станции – сиротливую, одинокую после помершего хозяина. Красильников привел избушку в порядок, поправил ворота, заборы, изладил даже небольшую баньку. Все это – в первом азарте, воодушевлении. Хлопот хватало. А весной вдоволь пришлось поворочать лопатами на участке, сажать картошку, разную овощную зелень. Но и это – с пользой для семьи.

Шли годы – третий, четвертый. И они стали вдруг охладевать к дачным заботам. Летом огород не очень-то отпускал, чтоб съездить куда-то к морю, как все порядочные люди. Отдохнуть, южного загара набраться. Еще в расцвете сил, а дети, которым отдали все молодые годы, теперь подросли, старшая дочь сама начинает невеститься – шестнадцатый год.

Вагон толкнуло, скрипнули тормоза. Первый полустанок. Вошло несколько человек. Красильников приоткрыл глаза – уже посветлело. Через пятьдесят минут, минуя, пять вот таких кратких остановок, встанет поезд возле коричневого вокзальчика их станции и они, бодро хрустя снежком, доберутся до своей избушки. Будут щелкать дрова в печке, запахнет березовым дымом, и они, еще в одежде, станут терпеливо дожидаться, когда наберется достаточно тепла, чтоб расстегнуться, раздеться, почувствовать волю, беспечность выходного дня, радуясь физическому здоровью, необузданной, как в первые молодые годы, тяге друг к другу.

Потом он выйдет, уже основательно расчистит тропинку к заметенной снегом поленнице, наколет дров для баньки, наносит из колодца воды в оба бака – горячий и холодный.

Вспыхнут сухие поленья и в банной печке, и заработает она с придыхом, с гулкой тягой в трубе, пуская в морозное небо сначала белесые колечки, а потом черную, антрацитной вязкости густоту дыма.

А на дворе, на огороде, над крышей избушки и соседних домиков, далеко окрест, в полях, вплоть до синей кромки лесов, снег, снег в серебристых и алмазных чешуйках будет вспыхивать и гаснуть под низким январским солнышком.

И будет думать он, стоя посреди ограды, о том, что хорошо все-таки не продали избушку прошлой осенью, что вот совсем недавно открыли зимнюю её прелесть, когда не надо хлопотать в огороде до седьмого пота, успевать до вечернего поезда переделать за выходной все дела, а потом, в последние уж минуточки, бежать к платформе.

Пройдет еще полтора часа, он распарит веник над каменкой и, пахнущий неутомимым духом березового листа, войдет в избушку и скажет:

– Баня готова!

И жена, счастливо смеясь, станет раздеваться тут же, не мешкая, освобождаясь от последних одежд, русалочно распустит волосы, засияет бархатисто-матовым овалом узких плеч и внезапной белизной маленьких, сохранивших девичью упругость грудок, покачивая матерым станом, подхватит чистый халатик и кинется – пальто внакидку – через двор в парящий предбанник.

Вагон опять вздрогнул, остановился. Красильников, считая про себя все эти частые остановки, вспомнил, что это третья от города, совсем маленькая, с единственным на две квартиры казенным домом путевых обходчиков – здесь садились редко. Но вошел человек, и Красильникова, туго толкая в плечо, попросили потесниться. Он открыл глаза и в ясном уже свете утра увидел перед собой, напротив, красивое женское лицо, обрамленное легкой вязаной шапочкой. Женщина тоже дремала, прислонясь к стенке вагона. Густые ресницы ее за большими, с голубоватыми стеклами очками подрагивали. По-детски пухлые, подкрашенные помадой губы влажно блестели. Лицу её с гладкой ухоженной кожей не хватало пустячка – вуали, мушки на щеке. И была бы она похожа на молоденькую супругу какого-нибудь крупного губернского чиновника из чеховских рассказов, возвращающуюся с юга в свой город, или на курсистку, попавшую в простолюдье и тесноту неприбранного общего вагона, не будь на ней современной синтетической шубки тигровой расцветки и этой вязаной шапочки по моде – «головка должна быть маленькой и аккуратной».

Красильников посмотрел в её лицо долгим и внимательным взглядом: что-то щемяще острое всплывало в его душе, память заработала лихорадочно, скоро, прогоняя остатки вальяжной дремоты, покоя. Где он видел эту женщину? Кого она напоминает ему? Он продолжал смотреть в её лицо – дерзко, в упор, забыв в эти минуты несущийся поезд, сладко прильнувшую к плечу жену, говорливых старух – соседок по лавке, уже надоевших мелочными пересудами о невестках и непутевых зятьях.

Женщина открыла глаза, – он знал, что сейчас вспыхнут эти густые ресницы, – посмотрела на него испуганным скользящим взглядом. Какие-то секунды рассеянно изучала она мелькающие за окном темно-зеленые пики елок и. магнитно повернула к нему яркое лицо. В карих глазах её еще держалась тень нечаянного испуга, но она уже овладела собой, поправила заломившийся от неловкого сидения воротник шубки, посмотрела на Красильникова с тайным вопросительным интересом.

Он опустил взгляд. Когда вновь поднял его, глаза женщины опять были прикрыты, но в легком трепете ресниц угадывалась уже настороженность, ожидание. Он сунул руку в карман полушубка за сигаретами, остро захотелось курить.

– Куда ты? – пошевелилась у плеча жена.

– Выйду в тамбур, подымлю.

Женщина смотрела на них обоих из-под полуопущенных век оценивающе, пристально, и тогда Красильников встал, уже не в силах владеть терзавшими его чувствами: он вспомнил, кого напоминает ему эта вагонная незнакомка. Женщина взглянула на него растерянно, и он прочел в этом взгляде упрек, сожаление и внезапно народившееся доверие.

В пустом рабочем тамбуре он потянул вниз ручку окна, подставив лицо секущему ветру, снова задвинул раму, закурил.

…Той весной ему исполнилось восемнадцать лет, и он заканчивал учебу в годичном училище механизации. Выпуск должен был состояться летом, в середине июля, затем распределение по хозяйствам – на трактора, комбайны, механиками животноводческих ферм. А пока была ещё целая вечность вольной курсантской жизни. И весна на дворе. Апрель. С прогалинами вытаявших полянок, свистом скворцов на высоченных тополях поселкового парка, где пацанва уже опробовала поржавевшие за зиму качели, стучал плотник, заменяя прогнившие доски забора и танцплощадки. Грязные сугробы совсем уже оползли в кюветы, низинные околицы поселка потонули в синем разливе талых вод, что пробивали себе шумливые руслица к речке. Она набухала еще подо льдом, готовясь вот-вот хлынуть пенным напором.