Страница 10 из 71
– В бане успела помыться? – спрашивает Евдокия, там, внизу, под палатями. – Много народу мылось?
– Женский день так набралось! Воды еле хватило! – голос Тоньки низкий, грудной, гортанный. И я, лежа на скрипучих досках полатей в соседстве шуршащего в капроновом чулке лука и мешка сухарей, представляю, как она ходит там по половицам на крепких, сильных ногах, расчесывает влажные еще волосы. И, скинув кофточку, расслабляясь, садится- на разобранную ко сну кровать. Из рассказа Евдокии я знаю, что дочь ее зоотехник совхозного отделения, ездит на лошади в седле «чисто Буденный». И мне представляется сейчас этакая амазонка с диковато-огненными жгучими глазами. И думается о молодом, горячем, не растраченном.
В горнице еще говорят, но уже приглушенней. До меня доносятся лишь осколки разговора, из которых трудно собрать целое, но я невольно прислушиваюсь: «.Лет двадцать пять, молодой, отдыхает, отдыхает».
Кажется, обо мне? И я вспоминаю гладкое миловидное лицо хозяйки и стараюсь представить лицо Тоньки.
«Да ладно тебе, мама!» – голос и смех Тоньки. – «А я тебе сказала, прижми хвост, вертихвостка. Не тревожь парня».
Скрипнула еще панцирная сетка кровати и дом тонет в тишине и мраке.
Во сне обливаюсь потом. По лицу шастают не то мухи, не то еще какие букашки. Отбиваюсь, ворочаюсь с боку на бок, опять проваливаюсь в жаркий сон. И снится, как когда-то в армии, навязчивое, но желанное женское прикосновение: то неотступное, то внезапно удаляющееся. И снова мерещится, будто кто гладит по лицу, душно целует в губы.
Утром за завтраком на меня глядят насмешливо-смелые Тонькины глаза. И вдруг пробивается подозрение, что это – она! Она тревожила мой сон! Но Тонька в своей, что называется, тарелке: по-утреннему свежа, энергична, властна. Настойчиво потчует вареньем, подливает в кружку из чайника. Допиваю чай и, улучив момент, чтоб не видела девушка пытаюсь всучить тетке Евдокии деньги за пристанище. Она решительно отстраняет мою руку с трешницей.
– Не богатый, гляжу. Самому сгодятся.
– Ну, а дровец поколоть не откажете?!
Мы выходим во двор, и Тонька, устанавливая первый, наверное, десятилетней свежести, витой из сучков и комлевых древесных жил чурбак, говорит задорно:
– Силу девать некуда? А ну давай.
8
Деревня Безлобово, хлопотами районных властей переименованная в Персиково, являла собой совсем особый вид, отличный от тех деревень и селений, в которых довелось побывать мне за последнее время, «освещая» в газете их жизнь. Во-первых, уже на городском автовокзальчике, забитом узлами и чемоданами, лузгающими увесистые шляпы подсолнухов гражданами, под свистяще-резкий голос диспетчера в динамике, который каким-то чудом расшифровывали обилеченные пассажиры, кидаясь всякий раз к зарешеченной платформе. Персиково произносилось с бархатным благоговейным придыханием. И в самом сочном голосе диспетчера, объявляющем продажу билетов до Персиково или посадку в автобус, звучали обволакивающие, прочувственные нотки, отчего в глазах вокзальной публики зажигались огонечки особой почтительной зависти и мечтаний.
Да и в правду: объяви сейчас дежурный диспетчер по забывчивости или злому умыслу, что, мол, начинается посадка до Безлобово, его бы просто не стал слушать, расстроились до смертельной обиды, закидали бы окошечко кассы подсолнечной шелухой или желтками яиц, сваренных вкрутую и продаваемых вместе с разбавленным томатным соком в соседней от вокзальчика палатке-буфете.
Нет, и вправду подфартило пригородной деревне Безлобово с переименованием. Это не какое-нибудь там дежурное, пришедшее на ум бравому канцеляристу, Солнечное или Солнцедарово, нет, Персиково! В мягкозвучном шелесте согласных букв новорожденного и переливчато-нежном звучании гласных, съевшие не одну собаку в топонимике местные толкователи, углядели здесь и влияние загадочной страны Персии, персидских мотивов, пришедших, может быть, на память строгой комиссии по переименованию.
Но, во-вторых, не будем спешить и мы брать на себя дилетантскую смелость гадания на кофейной гуще, поскольку есть возможность почтенно и без толкучки у окошечка специальной кассы, перекрашенной в персиковый цвет, взять билет до Персиково.
И вот подходит с мягким шелестом автобус, выкрашенный тоже в соответствующий колер, с соответствующей формой на водителе, и посадочный контролер – миловидная девушка с персиками румяных, с золотистой пыльцой щек, начинает пропускать в салон счастливейших пассажиров.
Это где-то там, на соседней зарешеченной платформе, где идет посадка в неизвестные миру Кошка-Рыгай, Бутусово или, забытое богом и дорожным начальством, Кутырево, толчея и давка, война: кому-то продали уже проданное место. Это – там! А тут, будем объективны, никаких накладок. Девушка с персиками щек мило желает приятной поездки, мягких тормозов и мечтательного настроения. Последнее – уже лишнее, поскольку и я весь во власти соблазна – поскорее оказаться в показательной деревне – плод ума и недюжинной фантазии районных вольнодумов.
Автобус трогается мягко, как новый железнодорожный экспресс на резиновом ходу, настает время рассмотреть счастливейших попутчиков, на лицах которых, едва мы выехали за город, заиграл здоровый румянец. Надо сказать, что все двадцать четыре места персикового салона, как-то так уж славно вышло, оказались исправно заняты, никто не оказался оставленным за нежно захлопнутой дверцей автобуса, не лез, не доказывал, что ему надо «позарез», «вот так!», мол, дома непоена-некормлена скотина мычит, ребятишки черт знает где носятся, и не дай, мол, бог, натокаются черкать спички, подожгут и потом сиди кукуй на головешках!
Не только щеки, как уже замечено, заигравшие здоровым румянцем, но и дорожная поклажа – сумки, баулы разной вместимости, говорили об изысканных, но умеренных запросах жителей деревни Персиково. Ведь что видишь порой напиханным, утрамбованным в ином бауле? И не в бауле вовсе из синтетической шуршащей, модной материи, а в простом конопляном мешке из-под сахара или комбикорма, с торчащими наружу и царапающими, будто коготки летучей мыши, пеньками неотмятой костиги? Что там видишь? Влезет, кряхтя, деревенская женщина – на горбу мешок, на груди – пара кирзовых, свежо пахнущих магазином, сапог для равновесия. И пошла себе распихивать широченным станом направо-налево миниатюрных, ловких только в танцевальном зале, бледнолицых студенток-цыпушек. Деревенская женщина отнюдь еще не пенсионного возраста, но где-то около того, хлесталась полдня по городским магазинам, что-то углядела, что-то не углядела, а потом подвернула к булочной и набухала свой мешок разными там булками, булочками, батонами, бомбончиками и финтиклюшками да баранками-каральками в неописуемом числе и неописуемом количестве! И зачем, думаешь, такая прорва хлебной продукции вывозится из города в деревню? Зачем потрачено столько сил, волнения, пота на беготню, на стояние в очередях, на ругань, на шипение холеных городских дам с крашеными губами и трижды перекрашенными волосами так, что на голове колоколится не то копна прошлогоднего, отгоревшего на солнце сена, не то вышиньганый, облезлый кошачий хвост. Да, зачем? Чтоб в итоге – опять толкаться в автобусе с мешком, нюхать деготок кирзовых сапожищ, купленных хозяину, размахивающихся на очередном ухабе в опасной близости чьей-нибудь задремавшей физиономии.
Ничего такого в нашем автобусе и в помине нет. Даже, черт побери, думается, не подстроено ли все специальным, нарошенским образом? Не подобран ли, обученный вежливым манерам, вышколенный контингент показательных пассажиров?
А пассажиры – в большем числе женщины и молодежь в персиковых ветровках – вдруг задвигали молниями сумок, отчего по салону прошелся, мягкий наждачный шелест, как при полировке мебели. Вслед за шелестом раздались приглушенные шлепки откупоренных бутылок – этакое мягкое «хуп!» и весь автобус, исключая водителя, сладко приложился к горлышкам. Надо заметить, что автобус шел так плавно, что никто не опасался за целостность передних зубов, случись тряска или ухабины.