Страница 9 из 34
Монахи прекращают работу и в изумлении смотрят на Кирилла.
— Давай сюда, ну! — с угрозой и отчаянием кричит Кирилл, вырывая рубаху из рук длинного, бросается к проруби и начинает полоскать, брызгаясь и опустив и ледяную воду рукава рясы.
— Ты что это, брат? — шепчет пораженный Андрей.
— Проучить надо их, слышишь, проучить, иначе пропало все… — так же шепотом, захлебываясь, бормочет Кирилл.
Вдоль реки по безлюдной дорого мчится всадник. Все ближе глухой топот, и вот уже взмыленный конь скользит по льду, и из-под его копыт веером разлетаются комья снега. Дружинник весело смотрит на чернецов, застывших у прорубей, проводит рукой по заиндевевшим усам и бороде.
— Мне бы Рублева Андрея увидеть, дело у меня к нему! — заявляет он вместо приветствия.
Андрей встает с колен и кричит издали:
— Я Рублев!
Дружинник прыгает на лед, делает несколько шагов по направлению к Андрею и неохотно кланяется ему в пояс.
— Великий князь повелевает тебе в Москву явиться.
Голос у него хриплый, застуженный на ветру.
— Что?.. — бледнеет Андрей.
— Храм святого благовещения расписать велит вместе с Феофаном Греком.
— Скажи князю, благодарю его, — не сразу отвечает Андрей, — скажи, что… ну, это… мол… приду…
Гонец снова кланяется, улыбаясь не то добродушно, не то издевательски, и прыгает в седло.
— Помощников бери с собой каких хочешь! А краски, кисти не бери — там все дадут! Прощайте, божьи люди!
Всадник поворачивает коня и пускает его рысью.
Всё глуше и глуше дробот копыт по заснеженному льду.
Андрей стоит спиной к своим товарищам и смотрит вслед прыгающей до белому склону точке, уже не думая о гонце, успев уже забыть о нем. Наконец он поворачивается и встречается с вопросительным взглядом Даниила.
Вдруг длинный монах срывается с места и, подобрав рясу, огромными прыжками мчится, в гору.
— Ты куда? Куда?! — кричат ому вслед.
— Владыке рассказать! — доносится с высокого берега.
Оцепенение проходит, чернецы деловито переговариваются вполголоса, поглядывая на Андрея и ожидая, когда тот заговорит. И только четверо или пятеро остаются в неподвижности. Это иконописцы.
— Ну, вот… — произносит Андрей и откашливается. — Значит, так. С нами пойдут… Фома… Петр…
Кирилл, стоя на коленях перед прорубью, деревянными руками навешивает на коромысло выполосканное белье, с трудом поднимает его на плечи и направляется в сторону монастыря.
— Ты куда? — кричит ему вслед Даниил. — Кирилл!
— Я сейчас, мигом! — отвечает Кирилл, улыбаясь, и торопится дальше.
— Да погоди, Кирилл! — зовет Андрей. — Ты что?!
— Дел-то еще! Вы что! — смеется Кирилл, задыхаясь и спотыкаясь о горбатые наледи. — Да и озяб уж я к тому же! Вы тоже не забывайте!
— Кирилл!
— Ладно, ладно, давайте! Я же ведь говорю…
Кирилл скрывается за сугробами. Андрей досадливо трет онемевшее на морозе лицо и продолжает:
— Так вот… Фома, Петр… Мы с Даниилом завтра к утрене будем готовы.
Собрав выполосканное белье, чернецы один за другим поднимаются в гору.
— Белье-то до завтра не высохнет, — озабоченно говорит Андрей. Даниил не отвечает. — Слушай, может, сегодня пойдем? Соберемся быстренько и отправимся? А? А то вдруг передумает князь.
— Не передумает, — усмехается Даниил.
— Не высохнет белье до завтра, — сокрушается Андрей.
— Фому пришлешь, заберет.
— Значит, после утрени и пойдем.
— Я-то не пойду, — не глядя на Андрея, улыбается Даниил, — ты что?
— Да я знаю… — торопливо перебивает Андрей. — Только думаю, может, пойдешь?
Даниил не отвечает.
— Так мне и надо, что без тебя согласился. Сломаю себе шею там. Так мне и надо, — потерянно говорит Андрей.
Даниил улыбается.
— Так тебе и надо… Пошли, а то к обедне опоздаем и собраться не успеешь.
Они разбирают смерзающееся белье, складывают его в корзины, аккуратно свертывают рогожу. Даниил делает все неторопливой сосредоточенно. Андрею мучительно стыдно. Он чувствует, что ему надо что-то сказать, что-то сделать, разбить эту тягостную напряженность, но не может произнести ни слова.
Они медленно выходят на тропинку. Даниил идет впереди. Андрей смотрит на его костлявую спину, на вытертую порыжевшую рясу, на сизые от мороза руки, спокойно лежащие на коромысле, и тоскливая нежность поднимается у него в сердце. Тускло звонят монастырские колокола. Туча галок кружится над обителью.
— Слушай! — наконец произносит Андрей.
Даниил останавливается и поворачивает к нему залитое слезами лицо:
— Рад я за тебя… Если бы ты знал, как рад, непутевая твоя голова! Прости меня, господи…
Кирилл долго ищет топор, находит его в углу, заваленном стружками, достает из-под лежака несколько своих старых икон, берет одну и начинает колоть ее топором на мелкие дощечки, которые звенят, отскакивая, падают, подпрыгивая, на пол, словно растопка для лежанки, а Кирилл поднимает вторую икону и спокойно раскалывает ее на полу, так же как и первую, потом третью, за ней и четвертую, которая колется с трудом, прошитая для крепости деревянными шипами, а потом и все остальные иконы остаются лежать на полу горой сосновых пересохших дощечек, на которые Кирилл смотрит с безразличием и не оборачивается у порога, когда, убран в мешок топор, он выходит из кельи, осторожно притворив за собой дверь.
Во дворе Кирилл сталкивается с курчавым Алексеем.
— Ты далеко? — приглядывается Алексей к Кириллу.
— Далеко.
— В Москву?
— Может, и в Москву.
К крыльцу подходят чернецы, идущие с реки. И позже всех Андрей с Даниилом. Над монастырем плывет надтреснутый благовест.
— Ты куда? А обедня? — удивляется кто-то.
— Без меня выстоите. А я без вас как-нибудь обойдусь.
Монахи окружают Кирилла.
— Да ты что, Кирилл, сегодня, ей-богу?!
— Может, случилось что? А, Кирилл?
— Надоело мне все это… Врать надоело.
Чернецы с тревогой и удивлением переговариваются между собой.
— Тихо! — вдруг повелительно требует Кирилл и обводит окруживших его иноков спокойным взглядом. — Я вам скажу! — Все умолкают. — В мир ухожу. Сказать почему? Было время, когда в иночество принимали и богатых и бедных, безо всяких вкладов. Пришел и я в Троицу, вон его там встретил, — кивает Кирилл на Андрея. — И думали, служить будем господу верой и трудами! А что получилось? Почему мы из Троицы ушли? Андрей? Даниил? А? Молчите. А потому, что братия выгоду свою стала выше веры ставить. Забыли, зачем в обитель пришли! Никону-владыке и торгов стало мало, стал деньги в рост давать! Монастырь на базар стал похож. Вот и ушли. Ну, а здесь? Кто пашет на земле монастырской? Братья наши мирские — мужики, потому что все в долгу как в шелку перед монастырем. А кто у нас сейчас в иноки даром пустит? Ты вот, раб божий, что дал за иночество? — обращается Кирилл к толстомордому монаху. — Двадцать душ или тридцать? А ты? Все ходил с настоятелем торговался? За два, а может, и за один даже луг заливной блаженство себе вечное выторговал?! Да вы и сами все без меня знаете, только молчите, делаете вид, что не замечаете ничего, потому что жизнь в обители спокойна вам и бесхлопотна!
Кирилл переводит дух.
— Может быть, и я бы молчал и терпел всю мерзость эту, если бы… если бы талант был у меня. Да что талант, хоть самая небольшая способность иконы писать! Не дал бог таланта, слава тебе, господи!! — Кирилл бешено улыбается. — И счастлив я, что бездарен, поэтому только честен я и перед богом чист!
Толпа иноков угрожающе закипает. Тогда Кирилл поднимает глаза к небу и произносит:
— Господи! Если я хоть в чем-нибудь солгал сейчас, покарай меня!
Замирает последний ноющий удар благовеста.
— Вот так, — говорит Кирилл и, пройдя сквозь расступившуюся толпу монахов, направляется к воротам. — Прощайте, божьи люди, не увидимся больше!
Чернецы молча следят за тем, как он подходит к воротам и отворяет калитку. Мгновение он стоит, держась рукой за кольцо, затем оглядывается и кричит: