Страница 7 из 34
— А ты знаешь, — тихо говорит Андрей, — ты такой умный стал, что я тебя вообще учить больше не буду.
— А чего мне учиться, — усмехается Фома. — Мне же все равно кисти мыть. — Голос Фомы дрожит от обиды.
— Все! Не могу больше! Не могу! Иди к Кириллу в ученики, прости меня, господи! — Андрей сердито поворачивается и, стараясь казаться спокойным, идет в лес.
— Ну и пойду! Подумаешь… — бурчит малый.
В лесу звонко и однообразно поет малиновка. Глазами, полными слез, Фома внимательно смотрит на злосчастную ракиту. Взгляд его следит за прихотливым движением хмеля, который ползет вверх, переплетается, множится, разбрасывает во все стороны завивающиеся усы и светло-зеленые шишечки с тонкими сухими чешуйками, собранные в легкие шелестящие гроздья.
Фома вздыхает, оглядывается и слышит далекий и звонкий голос Андрея:
— Фома-а-а!
Малый не отвечает.
— Горе-мученик! Иди сюда-а-а!
Из-за деревьев появляется Андрей.
— Не пойду я, — ворчит Фома.
— Чего?!
— Ничего, — бормочет Фома и плетется навстречу учителю.
Трясогузка легко проносится по песку, вспархивая крыльями и задевая облетающие одуванчики, хватает не успевшего удрать водомера и проворно исчезает среди зарослей.
Когда Андрей и Фома скрываются за поворотом дороги, Кирилл выходит из-за кустов и, криво улыбаясь, подходит к луже. Он склоняется над ней, видит на ее поверхности свое темное отражение, потом медленно идет вдоль дороги, задерживается на минуту возле увитой хмелем ракиты и торопится дальше. Подойдя к повороту, он осторожно выглядывает из-за дерева и выходит из-за своего прикрытия, когда убеждается, что впереди дорога пуста.
Кирилл бросается обратно, бежит наугад, раздвигая гибкие ветви орешника и вдруг застывает, едва не выскочив на покрытую папоротником поляну, внезапно упавшую к его ногам.
Андрей и Фома стоят посреди поляны и о чем-то разговаривают. Показывая что-то Фоме, Андрей садится на корточки. Фома садится рядом и смотрит на землю. И вдруг, к изумлению Кирилла, оба ложатся в папоротники и ползут куда-то в сторону.
Сплошные заросли папоротника гигантским лесом окружают Андрея и Фому со всех сторон. Гладкие блестящие стволы, дымный полумрак, солнечный свет медленно опускается, струясь на плоские, смыкающиеся кроны папоротников, закрывающие небо.
— Нравится? — спрашивает Андрей.
— Ничего… — отвечает Фома.
— Да ты посмотри как следует!
Сквозь редеющий папоротник сияет вода. Они подползают к самому берегу лесного озера.
— А что, пошел бы учиться к другому от меня? — вполголоса спрашивает Андрей.
— Так чего ж, если прогоняешь…
— Ну, ладно, ладно, — улыбается Андрей и вдруг становится серьезным. — Смотри, чего это? — Он осторожно раздвигает папоротник.
Пара лебедей. Она приводит себя в порядок, розовым клювом перебирает каждое перышко, выдергивает и бросает на воду слабые. А он самоуверенно смотрит на нее, оплывает вокруг, двигаясь мягкими толчками, а голову держит высоко, ровно, переполненный чувством собственного достоинства.
Тонкая ветка ивы с узкими листьями кланяется, касаясь воды, словно пьет, и от этого по воде расходятся круги.
Кирилл, вытянув шею и продолжая улыбаться, выходит на середину поляны, туда, где только что стояли Андрей и Фома, и внимательно осматривает землю у себя под ногами. Но, очевидно, не находит того, что ищет.
Тогда, воровато оглянувшись, он наклоняется к самой земле и смотрит в гущу папоротника. И опять ничего не находит.
Недоумевая, Кирилл нерешительно становится на колени, затем, осторожно раздвинув папоротник, ложится на землю и ползет, недоуменно оглядываясь по сторонам.
А лебеди скользят по озеру и над омутом, где вода таинственно темнеет, становятся ослепительно белыми. Коснувшись друг друга, они замирают и, изогнув шеи, смотрят в черную глубину омута, и невозможно понять, что они сейчас вспоминают, что чувствуют…
Ветка ивы кланяется, будто пьет, и черные круги разбегаются по сверкающей воде во все стороны.
Андрей и Фома, затаив дыхание, лежат в папоротнике, у самой воды.
Поперек неподвижного озера, мимо оцепеневших, замерших пар, медленно плывет лебедь. Что-то беспокоит его. То ли одиночество, то ли бесконечно однообразные поклоны ивовой ветки к воде и расходящиеся от нее таинственные круги…
— Что это он? — шепчет Фома.
— Вожак, — одним дыханием отвечает Андрей.
— А чего он…
Лебедь вытягивает шею, глядит по сторонам, потом поворачивается и, двинувшись мягким толчком, медленно плывет обратно. Все медленнее, медленнее, пока совсем не останавливается.
Он видел землю с высоты полета своей стаи, в разрывах облаков, и тени облаков, бегущих по полям, желтым и зеленым, и густые леса — темные, и редкие — светлые, с черными подпалинами пожарищ и яркими, как небо, кружками долгожданных озер…
Вожак крутит хвостом и опускает голову под воду.
Андрей переводит взгляд на пару лебедей, очарованно замерших у самого берега. Ветер осторожно сносит их в шелестящую осоку — беззащитных и потерянных.
Ветка ивы касается воды, снова бегут круги, и вдруг вожак бросается в сторону и, ударив по воде крыльями, кричит — требовательно и отчаянно. Стая бросается к нему, лебеди, гогоча, поворачиваются против ветра и, с шумом расплескивая воду, один за другим тяжело поднимаются в воздух.
Еще не поняв, что случилось, Андрей и Фома вскакивают, машут руками, кричат вслед что-то восторженное.
И тут начинается самое страшное.
Вожак, летящий впереди стаи, вдруг переворачивается в воздухе, судорожно взмахивает одним крылом и, теряя перья, падает вниз, ломая тяжелым телом ветви прибрежных деревьев.
Гибель вожака — гибель стаи. Лебеди мечутся над озером, свистя крыльями и испуганно виляя из стороны в сторону.
Лают, захлебываясь, собаки, несутся вдоль берега, прыгая через грязные лужи и поваленные деревья. Трещат сучья, мчатся всадники, как снег, летят по ветру легкие перья. Одна за другой с криком падают белые птицы и бьются в папоротнике с перебитыми крыльями.
Упоительна и азартна охота. Крики, лай, свист…
Распаленные убийством, всадники на всем скаку въезжают в озеро, взмыленные кони приседают в скользкой грязи, и охотники, медленно поднимая напряженные луки, добивают последних мечущихся над водой лебедей.
Над озером с замутненными заводями и помятым камышом ветер несет белый пух. Снова наступает тишина.
На вытоптанной папоротниковой поляне на ковре валяются охотники. В стороне, привязанные к кустам, звенят уздечками оседланные кони. Молодой охотник рукавом вытирает потное лицо, берет из рук слуги ковш, пьет, проливая воду.
— Пора, князь, нечего здесь сидеть, — испуганно говорит ему пожилой боярин, оглядываясь по сторонам.
На опушку один за другим выходят княжеские люди, нагруженные битыми лебедями, и бросают их в кучу. Собаки, высунув языки, часто и шумно дышат, стараясь не смотреть на дичь.
— А молодец Гришка, выследил все-таки! — бросив ковш на траву, весело говорит князь. — Гришка!
Появляется рябой Гришка, улыбающийся, в порванной рубахе.
— Там один на дереве застрял, пойди достань, — говорит князь, глядя вверх.
Гришка сразу становится серьезным, снимает сапоги и лезет на дерево.
— Поехали, князь, не тяни, — настаивает боярин. — Не в своей небось вотчине.
— А! — отмахивается князь. — Дай хоть коням отдохнуть. Нас же никто не видел!
— Ох, не простит нам твой братец, если узнает! Убьет к чертовой матери, — бормочет боярин.
— Старшему братцу бы до девки добраться бы! — смеется князь. — На подъем тяжел братец наш! В своей вотчине заблудится…
— Дай-то бог… — бормочет кто-то с ковра.
В это время в лесу возникает приближающийся топот, все вскакивают, на поляну вылетает всадник и, осадив коня, кричит:
— Человек сорок через реку переправилось! Вроде великий князь с охотой!