Страница 17 из 34
— Нет, я так не могу! Ты скажи: да или нет! — возмущается Даниил.
— Чего?
— Да или нет! В Москве было все обговорено или не было? Скажи! Ведь все до последней мелочи обговорили! Сам великий князь утвердил!
— Да, да… да, — сокрушенно соглашается Андрей.
— Уф! — облегченно вздыхает Даниил. — Чего ж тебе тогда неясно? Почему мы тогда два месяца до хрипоты спорим?! Ты втолкуй мне, а то, может, я стар стал, из ума выжил?! Все решено, обговорено, Страшный Суд, бери и пиши! А мы… хоть от работы отказывайся, ей-богу…
— Слушай, Даниил, а может быть, и правда, а? Откажемся и все! Вернемся и все!
— Да как мы ученикам нашим в глаза глядеть будем?! — взрывается Даниил. — Да я от стыда сгорю!
Молча идут чернецы по дороге, лежащей поперек поля, словно черта, проведенная по белой штукатурке.
— Какое время теряем! — снова не выдерживает Даниил. — Теплынь, сухота! Уж купол расписали бы. И столбы тоже. А как их разделать-то можно! Звонко, красиво, чтобы все в одно сплелось! А грешников справа так написать можно кипящих в смоле, чтобы мороз по коже! Я такого там беса придумал! Дым из ноздрей, глаза!
— Да не в этом дело! — стонет Андрей. — Чует сердце, не в дыме дело!
— А в чем?
— Не знаю… — крутит головой Андрей. — Ежели бы знал!
— А чего глаза отводишь?! — взбешен Даниил.
— Не могу я чертей писать! — вдруг орет Андрей. — Противно мне, понимаешь?! Народ не хочу распугивать!
— Опомнись! — в отчаянии взмахивает руками Даниил. — Так на то Суд Страшный! Это ж не я придумал! Так и мастера старые писали, и Феофан так учил! Да ты рукописи византийские погляди, прописи! Но ним же ведь и с князем великим все обговорено!
— Не могу! Как хочешь, Даниил, не мо-гу! — опустошенно заявляет Андрей.
— Так чего же ты раньше молчал?! — взвивается Даниил. — В Москве молчал?! Не надо было браться тогда! Нечисто это!..
— Какой есть! — вспыхивает Андрей. — Не сумел, видно, чистоту воспитать во мне!
Даниил бледнеет и останавливается.
— Таких слов от тебя никогда не слыхал и… слушать не желаю, — сдавленным голосом произносит он, поворачивается и плетется по пыльной дороге обратно.
Далеко, на самом краю поля, появляется всадник, мчащийся под слепым солнцем. Все ближе глухой топот, и вот различим верховой в черной рясе, белая пыль несется над гречихой, лоснясь взмыленными боками и размахивая спутанной гривой, летит вороной конь, кося глазом и брызгая пеной. Бешеный перестук копыт обрушивается на Андрея. Через несколько мгновений всадник исчезает за горизонтом, и снова наступает тишина, наполненная многоголосым гудением пчел. Андрей срывается с места, бежит за Даниилом и догоняет его на каменистой дороге, ведущей по склону к городу.
— Ты уж прости меня… Это я так… Неумен просто… Прости, Даниил… Христа ради…
Даниил не отвечает и, не оборачиваясь, медленно подымается в гору.
— Согрешил, прости… — не отступается Андрей. — Только правду я тебе всю сказал… Попутал бес в Москве… Согласился. Кто ж от такой чести откажется… этакий собор расписывать. Прости… согрешил… Только не уходи… а то, ей-богу, пропаду вовсе, Даниил… Молю, не уходи…
Даниил останавливается и поднимает на Рублева насмешливый взгляд:
— Куда я тебя, непутевого, брошу?
Андрей, не поднимая головы, стоит посреди дороги и смотрит в землю.
— Теперь уж все… — тихо продолжает Даниил. — Вон архиерей гонца послал в Москву на нас жалиться…
Андрей и Даниил входят в собор.
— Хоть убейте, — говорит Андрей и откашливается. Голос у него сухой и хриплый. — Не знаю, что писать.
— Как не знаешь? — спрашивает Фома. — Страшный Суд нам наказано писать.
Андрей стоит посреди собора босой, в пыльной рясе, с почерневшим от солнца лицом. Снаружи доносится верещание стрижей.
— Понимаешь, в чем дело? — обращается он к Фоме. — Я так думаю, что лучше вовсе не писать Страшный Суд.
— Как? — изумляется Григорий.
— Я хочу… — начинает Андрей и сникает, — ничего я не хочу, ничего… И все…
— Ну вот! — вдруг объявляет Фома и встает. — Ухожу я от вас!
Все смотрят на Фому, который берет с лесов мешок и начинает бросать в него свои пожитки.
— Не по мне такая работка! Спасибо вам всем за ласку, за подзатыльники. Кое-чему научили. А теперь хватит. Я работать пойду!
Андрей молча стоит, опустив глаза и постукивая палкой по каменным плитам. Со двора неожиданно влетает прохладный ветер и шевелит полы его рясы.
— Церковь в Пафнутьеве расписать пригласили, — продолжает Фома, — невелика честь, да есть! Страшный Суд писать ухожу! Ну, кто со мной? — Никто не отвечает. — Ну ладно. Тогда оставайтесь, только не жалейте потом! — Фома поворачивается и, не взглянув на учителя, уходит.
Андрей поднимает глаза и видит перед собой нестерпимо белую стену. Такую белую, что ему кажется, будто окружает его со всех сторон густой белесый туман, отчего лица товарищей становятся чужими, черными на фоне невозможно белых стен, и ни одна линия не оскверняет их абсолютной поверхности.
Андрей бессознательно делает несколько шагов, нагибается над ушатом с разведенной сажей и, зачерпнув горстью, бросается на белую стену.
Вспыхивают черные полосы и оскорбительно бессмысленные раны на снежной поверхности. Разводы. Зигзаги. Брызги. Угольные отпечатки взмаха.
С ужасом смотрят на обезумевшего Андрея его помощники.
Андрей закрывает лицо руками и, облегченный этой животной ненавистью, вырвавшейся так неукротимо и неожиданно, опускается на пол.
Начинает идти дождь. Он отвесно падает на дорогу, подымая легкую пыль и понемногу превращая ее в грязный поток.
Дождь шумит, журчит по камням, булькает в глинистых овражках, трещит в листве, прыгает по плитам паперти. Все скрывается за серой жемчужной пеленой. Гремит гром.
— Сергей, почитай Писание, — просит Даниил.
— Откудова? — дрожащим голосом спрашивает Сергей с верхних лесов.
— Все равно… Откуда хочешь.
Из-под дождя в храм входит блаженная. Блаженная, дурочка, приблудившаяся ко Владимиру и которую чернецы часто встречали на улицах города. Она входит в собор, как в свой дом, не обращая ни на кого внимания, лопочет что-то, косноязычная с рождения, мычит. Дождевые капли стекают с ее распущенных русых волос, а прозрачные, широко расставленные глаза смотрят без любопытства и без мысли.
Весело шумит дождь, и из-под сводов звонко несется спотыкающееся чтение Сергея:
— Будьте подражателями мне, как я Христу. Хвалю вас, братия, что все мое помните и держите предания так, как я передал вам…
Дурочка медленно проходит по собору, бормоча, словно разговаривая сама с собою, и останавливается против стены, обезображенной Андреем. Некоторое время она стоит неподвижно, глядя на стену, потом вдруг резко отворачивается, и Андрей видит, что она испугана и плачет, а мокрые волосы ее висят беспомощно и страшно.
И неожиданно Андрей вспоминает белые волосы Марфы в тумане, струящиеся в черной воде.
— … Всякий муж, молящийся или пророчествующий с покрытою головой, постыжает свою голову. И всякая жена, молящаяся или пророчествующая с открытою головою, постыжает свою голову, ибо это то же, как если бы она была обрита… — несется с лесов голос Сергея.
И видит Андрей, как падали в пыль тяжелые косы под кривой саблей, как взмокший палач рубил волосы женщинам, выстроившимся в длинную, нескончаемую очередь, и татарских всадников на низкорослых лошадях, окруживших Девичье поле, и мужчин, опустивших глаза, переживающих тоску и позор и не сумевших защитить беззащитных спасающих их сейчас женщин, которые с твердой ненавистью и страданием глядели некоторое время под ноги, в дорожную пыль, перед тем как положить свои косы на плаху.
— …и не муж создан для жены, но жена для мужа. Посему жена и должна иметь на голове свой знак власти над нею для ангелов… Рассудите сами, прилично ли жене молиться богу с непокрытой головой?..