Страница 11 из 18
Глава 2
Погоня за миражом
Осенью 1867 года знаменитые ученые-естественники со всей Германии собрались во Франкфурте на Ассамблею немецких натуралистов и врачей. Времена были удивительные: мир в 1867-м мало походил на тот, что был девятью годами ранее, когда Гладстон опубликовал свои исследования по Гомеру. Ибо к этому времени вышло «Происхождение видов», и дарвинизм покорил общественный разум. Как позднее писал Джордж Бернард Шоу, «всякий, кто имел мнение, чтобы его изменить, изменил его». В эти первые, головокружительные, годы дарвинистской революции собравшиеся на ассамблее ученые могли бы служить иллюстрацией для всех возможных эволюционных представлений. Но тема доклада на заключительном пленарном заседании, даже по меркам того времени, должна была показаться необычной: «О чувстве цвета в первобытную эпоху и его эволюции»[66]. Еще более необычной, чем название, была личность стоявшего на трибуне: честь выступить на заключительном заседании выпала человеку, который не был ни естествоиспытателем, ни врачом, – он был ортодоксальным иудеем и не достиг еще на тот момент сорока лет.
И действительно, филолог Лазарь Гейгер мало походил на обычного человека. Он родился в 1829 году в известной франкфуртской семье раввинов и ученых. Его дядя Авраам Гейгер был светилом реформистского движения, полностью изменившего в XIX веке германское еврейство. Лазарь не разделял интереса дяди к модернизации религии, но хотя во всем, что имело практическое значение, он настаивал на буквальном подчинении законам религии своих предков, в интеллектуальном отношении его разум парил совершенно нестесненно, и ему приходили в голову идеи гораздо более дерзкие, чем самым либеральным его современникам – что иудеям, что христианам. Ведь именно лингвистические изыскания убедили его – задолго до того, как стала известна теория Дарвина, – что он мог бы проследить в языке свидетельства эволюции человека от звероподобного состояния.
Гейгер обладал почти невероятной эрудицией. Семилетним мальчиком он заявил своей матери, что хотел бы когда-нибудь выучить «все языки», и за свою короткую жизнь – он умер от болезни сердца в сорок два года – Гейгер подошел к этому идеалу ближе, чем кто бы то ни было. Но выдающимся мыслителем его делало сочетание феноменальной учености с нескончаемым потоком дерзких и оригинальных теорий, особенно касающихся развития языка и эволюции человеческого разума.[67] И вот именно на такую эволюционную тему он обратился к ученым мужам, которые собрались в его родном городе в сентябре 1867 года. Его лекция началась с провокационного вопроса: есть ли у человеческих ощущений, у восприятия посредством органов чувств, какая-то история? Работали ли человеческие органы чувств тысячу лет назад так же, как сейчас, или мы, возможно, в состоянии показать, что в некий отдаленный период эти органы не были способны на то, на что они способны ныне?
Любопытство Гейгера к языку цвета подстегнули открытия Гладстона.[68] В то время как большинство современников, не раздумывая, сбрасывали со счетов заявления Гладстона о несовершенстве цветов Гомера, Гейгера прочитанное вдохновило на изучение цветовых описаний в древних текстах других культур. И он открыл, что в них много сходного с Гомером. Вот, например, как Гейгер описывает древнеиндийские ведические поэмы, особенно их описания неба: «Эти гимны, более чем на десять тысяч строк,[69] переполнены изображением небес. Вряд ли в них чаще упоминается какой-то другой предмет. Солнце и рассветные переливы красного цвета, день и ночь, туча и молния, воздух и эфир – все это разворачивается перед нами снова и снова, во всем блеске и живой полноте. Но только одного мы никогда не узнали бы из этих древних песен, если бы уже не знали этого, – что небо синее». Так что не только Гомер был как будто слеп на синий цвет, но и древнеиндийские поэты. И таков же был, видимо, и Моисей или, по крайней мере, тот, кто написал Ветхий Завет. Не секрет, говорит Гейгер, что небеса играют в Библии значительную роль, появляясь прямо-таки в первом стихе: «В начале сотворил Бог небо и землю…» – и в сотнях мест после этого. И все же, как и гомеровские греки, библейские евреи не располагали словом для «синего/голубого».[70] Среди прочих цветов в Ветхом Завете также обнаруживается недостача, удивительно сходная с той, что имеет место в поэмах Гомера. У Гомера «фиалково-темные овцы» – Библия упоминает «рыжего коня» и «рыжую телицу без порока». Гомер повествует о лицах, «зеленых от страха» – пророк Иеремия видит все лица «зеленеющими» в панике. Гомер восторгается «зеленым медом» – псалмы недалеко ушли от него: «голубица, которой крылья покрыты серебром, а перья чистым зеленым[71] золотом». Какова бы ни была причина скудости описаний цвета у Гомера, похоже, что она же действовала и на авторов индийских Вед и Библии. На самом деле, говорит Гейгер, все человечество должно было томиться в этом состоянии на протяжении тысячелетий, ибо подобное можно наблюдать в исландских сагах и даже Коране.
Но Гейгер на этом не останавливается. Расширяя круг доказательств Гладстона, он погружается в темные глубины этимологии – области, которую он полностью покорил, ориентируясь в ней с большей уверенностью, чем, вероятно, кто бы то ни было в его время. Гейгер показывает, что слова для обозначения «синего» в современных европейских языках происходят из двух источников: меньшая часть из слов, которые раньше означали «зеленый», а большая – из слов, которые прежде означали «черный». Аналогичное слияние «синего» и «черного», добавляет он, можно наблюдать в этимологии «синего» в более отдаленных языках, вроде китайского. Судя по всему, в ранний период истории всех этих языков синий еще не осознавался как самостоятельный цвет и был частью то черного, то зеленого. Гейгер уходит все дальше в этимологию, в слои, лежащие до «синего» этапа. Слова для зеленого цвета, утверждает он, старше, чем для синего, но и они в какой-то момент исчезают. Гейгер убежден в существовании некоего раннего периода, перед «синим» этапом, когда зеленый еще не был осознан как цвет, отдельный от желтого. В еще более древние времена, предполагает он, даже и желтый не был тем, чем он нам кажется, потому что слова, которые позже приобрели значение «желтый», произошли от слов для красноватых тонов. В до-желтом периоде, заключает он, «дуализм черного и красного ясно выступает как самый примитивный этап цветового чувства»[72]. Но и «красный» этап не был самым первым, ведь Гейгер утверждает, что с помощью этимологии можно уйти дальше, в те древние времена, когда «даже черный и красный сливались в смутную идею чего-то окрашенного»[73].
Опираясь на несколько древних текстов и умозрительные заключения на основании едва различимых этимологических следов, Лазарь Гейгер полностью реконструирует хронологию возникновения обозначений разных спектральных цветов. Человеческая чувствительность в восприятии цветов, полагает он, усиливается «согласно их последовательности в спектре»: первой появляется восприимчивость к красному, потом к желтому, потом к зеленому и лишь под конец к синему и фиолетовому. Самое примечательное во всем этом, добавляет он, что развитие шло одинаково в разных культурах по всему миру. Итак, Гейгер систематизировал открытия Гладстона о скудости цветового словаря в одной древней культуре и предложил сценарий эволюции чувства цвета у всего человечества.
Гейгер пошел дальше Гладстона в одном принципиально важном аспекте. Он первым поставил фундаментальный вопрос, который не на одно десятилетие окажется в центре споров о природе и культуре: как соотносится то, что видит глаз, с тем, что описывает язык. Гладстон просто принял как само собой разумеющееся, что слова в языке Гомера точно называли цвета, видные глазу. Ему не приходило в голову, что между этими двумя явлениями может быть какое-то расхождение. Гейгер же понимал, что соотношение восприятия цвета и его выражения в языке требует специального изучения. «Каково должно быть физиологическое состояние поколения, – спрашивает он, – которое может описать цвет неба лишь как черный? Может ли разница между ними и нами быть только в именовании – или и в самом восприятии тоже?»
66
Лекция Гейгера: «О чувстве цвета в первобытную эпоху и его эволюции» («Über den Farbensi
67
Многие из этих идей, как, например, дискуссия о независимых изменениях звучания и значения, которая предвосхитила произвольность знака Соссюра, или систематическое обсуждение развития семантики от конкретного к абстрактному, обнаруживаются в работах Гейгера 1868 года и в посмертном издании 1872 года. См. также: Morpurgo Davies 1998, 176, про идеи Гейгера об ударениях в индоевропейских языках. Об оценке жизни и работы Гейгера см.: Peschier 1871, Keller 1883, Rosenthal 1884.
68
Кажется, однако, что Гейгер неверно понял один из аспектов анализа Гладстона, так как он вроде бы думал (Geiger 1878, 50), что Гладстон верил в легенду о слепоте Гомера, в то время как мы видели, что Гладстон в открытую возражает против этой легенды.
69
Geiger 1878, 47.
70
Как указывали разные исследователи от Делича (Delitzsch 1878, 260; 1898, 756) и до самого Гейгера (1872, 318), в Ветхом Завете есть одно туманное упоминание, в Исходе, 24:10 (которое также перекликается с Иезекиилем, 1:26), которое вроде бы, пусть и не прямо, сравнивает небо с лазуритом. В Исходе, 24, Моисей, Аарон и семьдесят старейшин Израиля поднялись на гору Синай, чтобы увидеть Яхве: «И увидели они Бога Израиля. Под Его ногами было нечто вроде мозаичной мостовой из лазурита, и как само небо, ясное». Здесь два описания «мостовой» под ногами Бога: сначала про эту поверхность говорится, что она как будто выложена брусчаткой из лазурита (в русском синодальном переводе – из сапфира. – Прим. пер.), а потом – что она ясная, «как само небо». Само небо не сравнивается напрямую с лазуритом, но трудно избежать впечатления, что эти два описания основаны на тесной связи между небом и этим синим полудрагоценным камнем. Интерпретацию этого пассажа см.: Durham 2002, 344.
71
Большинство переводов Библии сглаживают странности вроде «зеленого золота» (Псалом 67:14) и переводят прилагательное ירקרק как «желтый». Но этимология этого слова восходит к растениям и листьям, как и chlôros Гомера. (Прим. авт.) В русском синодальном переводе слово «зеленый» также опущено. В переводе Танаха это слово фигурирует как «зеленовато-желтый» (Псалом 68:14).
72
Geiger 1878, 49, 57, 58.
73
Гейгер не уверен, считать ли черный и белый настоящими цветами и как они соотносятся с более общими понятиями темного и светлого. В этом отношении его анализ на шаг отстает от мастерски доказанного предположения Гладстона о первичности темного и светлого в языке Гомера. (Прим. авт.)
Вероятно, Гейгер допускал, что черный и белый можно считать цветами, только если у них есть отдельные названия – кроме «темного» и «светлого». Это может объяснить его непонятные (и явно противоречивые) утверждения о положении белого относительно красного. В своей лекции (Geiger 1878, 57) Гейгер говорит: Weiß ist in [den ächten Rigvedalieder] von roth noch kaumgesondert. Но в оглавлении второго (незаконченного и опубликованного посмертно) тома его «Ursprung und Entwickelung der menschlichen Sprache und Vernunft» (Geiger 1872, 245) он использует обратный порядок: Roth im Rigveda noch nicht bestimmt von weiß geschieden. К несчастью, текст неоконченного тома заканчивается до искомого раздела, так что невозможно убедиться, что именно Гейгер хотел сказать по вопросу о белом цвете.