Страница 6 из 33
Почему же, при всей глубине анализа, при огромном количестве вовлеченных в него факторов и разнообразии подходов к их объяснению современная наука оказалась не способной сформировать более или менее общепринятую теорию революции? Здесь можно высказать несколько соображений.
Начнем с того, что революция – это объект исследования, к которому с трудом применимы современные экономические и социальные теории. Большинство развивающихся на Западе направлений общественной мысли более приспособлено к изучению устойчивых, равновесных систем. Любой резкий сдвиг рассматривается как отклонение от состояния равновесия. Революции для подобных теорий в основном представляются явлениями негативными, случайными, которых всегда можно избежать. В крайнем случае допускаются незначительные эволюционные изменения.
Современные исследователи событий в Восточной Европе и на территории бывшего СССР неизбежно испытывают эти трудности и вынуждены признать «недостатки западных подходов и теорий»: «Господствующая экономическая теория в основном ставит своей целью объяснение пограничных, незначительных изменений. Поэтому ее трактовка быстрой, стремительной смены системы в целом в лучшем случае недостаточна, в худшем – дезориентирует. Такие же затруднения мы испытываем при объяснении политических перемен: модели, которые более или менее адекватно подходят для описания представительной системы в западных демократиях, не способны отразить ни базовые институциональные формы, ни условия резких изменений» (Nelson, Tilly, Walker, 1997. Р. 2).
Исследователи, изучающие источники и формы развития общества, все чаще обращаются к институциональной теории, развиваемой в первую очередь в работах Дугласа Норта[9]. Механизмы воздействия общественных институтов[10] на процесс развития, последствия подобного воздействия, а также факторы, влияющие на изменение самих институтов, – центральные проблемы институциональной теории. Но и в этом случае основной акцент делается на эволюционных постепенных изменениях. Резкие, революционные скачки остаются на периферии анализа. В крайнем случае революции рассматриваются как внешний фактор, способный в какой-то степени повлиять на развитие институтов (Норт, 1997. С. 116–118), но не как внутреннее порождение самой институциональной системы в ее взаимодействии с другими факторами развития общества.
В отличие от подобных подходов, марксистская теория считает революции органическим элементом общественного прогресса. Именно благодаря способности описывать динамические процессы, в том числе резкие, скачкообразные изменения, марксизм до сих пор остается одной из наиболее влиятельных социологических теорий. Однако элементы научного анализа в нем так тесно сращены с утопией, а многие аспекты настолько идеологизированы, что использование марксистских подходов в чистом виде также вряд ли способно дать необходимый инструментарий для современного анализа революций.
Традиционные подходы к исследованию революций страдают еще одним существенным недостатком. Если рассмотрение идеологических, психологических, политических, социальных отношений в рамках теории революции имеет долгую историю и богатую традицию, то проблемы, связанные с экономическим развитием и экономической политикой, в лучшем случае освещены в нескольких специальных работах, посвященных конкретным революциям. Возможно, причина такого положения дел субъективна: в большинстве своем исследователи революций – политологи, и они не склонны выходить за рамки привычного круга анализируемых проблем. Однако, когда из анализа общей совокупности общественных отношений выпадает столь существенный пласт, восприятие реальности неизбежно становится односторонним, от внимания исследователя ускользают многие существенные причинно-следственные связи, невозможным оказывается сформировать полную картину динамики предреволюционного и революционного общества.
Таким образом, отсутствие адекватной методологии для анализа динамических процессов и резких сдвигов, а также недостаточное применение междисциплинарного подхода при анализе такого сложного и многогранного феномена, как революция – вот, на наш взгляд, основные причины незаконченности, несформированности теории революции. В какой мере авторам удалось преодолеть эти недостатки – судить читателю.
Глава 1
Почему происходят революции
1.1. Революция как предмет исследования
Первое, с чем сталкивается исследователь, занявшийся проблемой революций, – это неопределенность предмета. Специалисты не могут договориться не только об определении понятия революции, но и о том, можно ли считать революцию самостоятельным объектом анализа. В общем, это неудивительно. События, однозначно относимые к революционным, достаточно немногочисленны. Разные исследователи насчитывают во всей мировой истории от трех-четырех до десятка «бесспорных» революций. К тому же эти события происходили в столь различные времена и в столь различных экономических, политических и культурологических условиях, что схожесть происходивших процессов скорее вызывала удивление и недоумение, чем давала базу для научного анализа. В то же время известно множество явлений, которые близки к революциям, но по ряду признаков отличаются от «классических» случаев, причем подобных явлений насчитывается много больше, чем «бесспорных» революций. [11]
Исследователи часто пытаются выйти из этой ситуации, либо подменяя революции более общими понятиями, такими как коллективное насилие[12], развал государства[13]; либо разделяя случаи революционных ситуаций и результативных революций[14]; либо, наконец, ограничивая свое исследование сопоставлением нескольких конкретных революций и отрицая возможность более глобальных обобщений[15]. Подобные тенденции сейчас являются преобладающими, они отодвинули на задний план поиски универсальных подходов к исследованию революций.
Однако отличие «классических» или «великих» революций от всей совокупности близких к ним явлений и по радикальности, и по воздействию на мировую историю столь велико и очевидно, что попытки сгладить эти различия, свести их к чисто количественным параметрам в конечном счете обречены на неудачу. Если рассмотреть работы, в которых сопоставляются несколько революций, становится очевидным: никому не приходит в голову всерьез сравнивать российскую революцию 1917 г. с французской 1830 г. или с восстаниями в испанских провинциях в 40-х годах XVII в. Зато сопоставление с английской революцией XVII в., Великой французской, а также китайской и мексиканской революциями представляется вполне правомерным, и к нему достаточно часто прибегают исследователи.
Вопрос о месте «классических» революций в мировой истории стал особенно актуальным в последние годы, когда произошел крах мировой коммунистической системы – сложное и многогранное историческое событие, в котором переплелись национально-освободительные движения, политические перевороты, радикальные социальные и экономические преобразования. Можно ли отнести все эти процессы к революционным? На этот счет нет единого мнения, однако некоторые исследователи ставят, например, события в России конца XX в. в один ряд с Великой французской революцией и большевистской революцией 1917 г.[16] (Причем число сторонников такой позиции по мере продвижения российской революции постоянно возрастало.)
В какой-то мере эта книга идет наперекор сложившейся традиции. Ее задача – исследование именно полномасштабных, «классических» революций, случавшихся в мировой истории достаточно редко, но оставивших в ней неизгладимый след. Причем революций, происходивших на самых различных этапах развития цивилизации: от еще не знавшей машинного производства Англии середины XVII в. и до России конца XX в., времени информационных технологий и освоения космоса. Мы не обойдем вниманием и другие способы социальной трансформации, но рассмотрим их в контексте либо предпосылок, либо последствий великих революций.
9
Детальное изложение этой теории можно найти, например, в книге Д. Норта «Институты, институциональные изменения и функционирование экономики» (1997).
10
Д. Норт определяет институты как «правила игры» в обществе: «институты представляют собой рамки, в пределах которых люди взаимодействуют друг с другом… Они состоят из формальных писаных правил и обычно неписаных кодексов поведения, которые лежат глубже формальных правил и дополняют их…» (Норт, 1997. С. 19). К институтам относятся законы, правила, нормы, а также традиции, верования и т. п.
11
Дж. Голдстоун так описывает эту ситуацию: «Происходило не так уж много событий, отвечающих столь экстремальному понятию, как «революция», но существовало немало примеров правительств, которые были свергнуты или временно лишены власти. В результате появилось почти столько же определений революции, сколько было кризисов государства и их исследователей» (Goldstone, 1991. Р. 8). T.P. Гурр отмечает, что «выбор в качестве предмета анализа политического насилия, а не революции оправдан, поскольку первое гораздо типичнее второго» (Gurr, 1970. Р. 21).
12
Так, Гурр включал революции в предмет своего исследования как «фундаментальный социополитический сдвиг, сопровождаемый насилием» наряду с другими проявлениями насилия, такими как движения сопротивления, перевороты, восстания, бунты (Gurr, 1970. Р. 4).
13
Использующий этот термин Дж. Голдстоун стремится решить проблему определений, обращаясь к векторной алгебре. Он разбивает понятие политического кризиса на восемь конституирующих элементов и фиксирует наличие каждого из них в определенном историческом событии единицей, а отсутствие – нулем. В результате становится возможным с формальной точки зрения описать 128 различных ситуаций – от полной стабильности до наиболее экстремальных революций (Goldstone, 1991. Р. 10–12).
14
Ч. Тилли только в Европе насчитывает 707 революционных ситуаций за 500 лет (1492–1991), при этом революционные результаты достигались в гораздо меньшем количестве случаев (Tilly, 1993. Р. 243).
15
Классический пример подобного подхода – известная работа Теды Скочпол (Skocpol, 1979).
16
В 1990 г., ровно за год до путча, приведшего к развалу СССР, одним из первых подобную аналогию провел Майкл МакФолл: «Французская революция разрушила монархический порядок в Европе XVIII в., навсегда изменив принципы легитимного управления. Русская революция бросила вызов порядкам XIX в., создав в мире 70-летнее противостояние между капитализмом и социализмом. Вихрь событий, разворачивающихся сегодня в СССР, может быть осмыслен только как аналог грандиозных революций во Франции и в России» (McFaul, 1990. Р. 1).