Страница 29 из 67
Андрей испытал странное чувство - он отчетливо видел, что у профессора нет в руках скрипки, но он слышал ту скрипку и того гениального скрипача, о котором рассказывал профессор, все время возвращаясь к нему.
Андрей знал его по портретам, гравюрам и литографиям. Худощавый, с нервным тонким лицом. Правая нога выставлена и чуть согнута, пряди длинных волос, острый профиль. Локти сложены на груди. Левое плечо резко приподнято, и он прижимает к нему подбородком скрипку. Он удерживает скрипку плечом и подбородком, и поэтому левая рука у него тоже свободна, и он легко и просто совершает ею скачки на большие интервалы. Но Андрей прежде это только видел, а сейчас он слышал, как это было все у Паганини, как это все должно быть у музыканта.
- Паганини сказал: "Надо сильно чувствовать, чтобы другие чувствовали", - продолжал говорить профессор. И он уже не был для Андрея тяжелым и неподвижным, не казался таким. Он говорил стремительно, сильно.
Андрей теперь часто бывал в Малом зале консерватории. Он видел его и ранним утром, когда в зале было еще темно и только горел свет около органа и кто-нибудь из студентов сидел за органом и занимался. Он бывал днем, когда тоже кто-нибудь занимался, например, фортепьянный ансамбль. Зал был среди классов консерватории и сам был одним из классов. Андрей навсегда запомнил этот зал в тот самый момент, когда ансамбль замолчал и орган тоже. Тишина. И когда Андрей поворачивается и уходит при полнейшей тишине. Он навсегда запомнит эту тишину. Он не может вычеркнуть из памяти и забыть того, что случилось потом во дворе одного из домов. Двора он боится еще больше. Во дворе он остановился тогда, разжал пальцы, повернулся и пошел. И все. Так ему казалось, что все, что он свободен. От всего, что на него было возложено им самим, его матерью, музыкальной школой. Свободен и принадлежит себе так, как никогда не принадлежал, потому что всегда была сверхзадача. А теперь сверхзадачи нет и не будет. Никакой борьбы, никакого желания успеха... Ты - и просто жизнь вокруг тебя. Но теперь Андрей знает, что так вообще не может быть, потому что для него нет жизни без успеха, а успех - это борьба. А если сверхзадача не будет в тебе, то не будет ее и в струнах твоей скрипки, никакой "звучащей атаки", как говорит профессор Мигдал. А вот Ладька, он не думает раскрывать жизнь, но он это все время делает. Легко и естественно. Все-таки жаль, что его нет здесь сейчас, вдруг подумал Андрей. И не удивился, что подумал так. Лично ему Ладька так же необходим, как Ладьке необходим, очевидно, и Андрей. В определенные минуты жизни они необходимы друг другу. А может быть, и всегда? Он думает сейчас о Ладьке, потому что думает о себе?
Андрею нравились темноватые коридоры консерватории, двери с бронзовыми ручками. Теперь все эти двери принадлежали ему. Он мог войти в любую из них. Нравилась ему консерваторская библиотека - поблескивающие тяжелыми корешками старинные книги. Раскрываешь такую книгу, а она слегка потрескивает в корешке и пергаментными прокладками перед иллюстрациями. Дежурная на абонементе, с седой прической и вколотой в нее большой роговой шпилькой, дает книги и принимает их как-то не спеша, в обе руки, аккуратно.
Нравился Андрею на третьем этаже огромный и тоже старинный, покрытый черным лаком стол. Вокруг стола усаживалось сразу человек тридцать. Раскладывали тетради, учебники, ноты и занимались. Со стороны казалось, что заседает какая-то авторитетная комиссия. Стол в шутку назывался "котел культуры".
Между первым и вторым этажами висели расписания лекций и семинаров на всех курсах. Горели лампы, тоже в старинных абажурах, матовых и похожих на тюльпаны. Расписание первого курса висело под первой лампой. Последняя, шестая, лампа была аспирантской. Чаще других подходили к расписанию студенты первого курса, и поэтому их лампа горела чаще других.
Старые консерваторские деревья. Их всего несколько штук во дворе, но они видели студентов и профессоров многих поколений. Все, что было когда-то. Может быть, еще во времена этих поблескивающих тяжелыми корешками книг.
В особенности Андрею понравилось бывать в консерватории поздними вечерами, когда уже было пусто и тихо и можно было стоять у окна с низким подоконником и не спеша думать, отгадывать свое будущее. Очень это всегда заманчиво. Не отсюда ли гороскопы, пасьянсы, линия жизни на ладонях?.. Это удел слабых и сомневающихся. Никакого собственного движения, развития. Надо не отгадывать себя и свое будущее, а знать его! И с тех самых семи или восьми лет! Вот идеал для музыканта, чтобы не было потеряно ни одного дня, ни одного часа. Чтобы все успеть раньше. Это честная, открытая борьба. И надо побеждать, обязательно. Не оступаться, не падать, не пропускать никого вперед. Тоже честно. Вот как все должно быть, если не совершать ошибок. С самого начала. Ни одной ошибки, даже самой незначительной. Если бы людям позволялось возвращаться к детству, чтобы многое проделать заново, Андрей бы вернулся и начал все сначала, чтобы в самом начале и победить!.. И как можно доказательнее, чтобы не очень потом заниматься отгадыванием своего будущего. Никогда не чувствовать удела слабых. Даже тени! Даже намека! Слова! Взгляда! Ни в ком до конца не погиб Моцарт. Ни в ком! Да, да! Ни в ком...
Была середина зимы. Шел густой снег. Сквозь него едва пробивался свет уличных фонарей. Пешеходы с трудом отыскивали тротуары, а иногда и не отыскивали, а прокладывали тропинки, где и как им это было удобнее. Снег закрыл ступени, вывески магазинов, дощечки автобусных и троллейбусных остановок, огни светофоров, завалил бульвары и спуски в подземные переходы, и появился незнакомый город - летучий, бесшумный и загадочный.
Рита пригласила Андрея к себе в институт на концерт, встретила его в вестибюле, помогла отряхнуться от снега. На плечах у нее, как всегда, был теплый шарф. Концы его она завязала в огромный пышный узел.
Рита и Андрей не виделись уже больше недели: Рита была занята в институте, Андрей - в консерватории. Переговаривались только по телефону. Андрей обрадовался приглашению прийти и послушать выступление оркестра старинной музыки и встретиться с Ритой. Оркестр был недавно создан, исполнял музыку средних веков и эпохи Возрождения, в нем были собраны старинные инструменты. Об этом оркестре уже говорили специалисты.
В зал долго не впускали. Там устанавливали клавесин, высокие металлические подсвечники и еще какую-то мебель.
Студенты шутили:
- Ампир дяди Вани.
- Ренессанс с Помпадур.
- Столярка, - сказал кто-то басом.
Андрей все еще никак не мог привыкнуть, что Рита своя в этом институте, где на дверях написано: "Счетно-вычислительный центр", "Электромеханическая лаборатория", "Турбогенераторная". Хотя Рита была из семьи, как говорят, потомственных инженеров: ее отец работает инженером на заводе "Калибр", ее дед и, кажется, прадед тоже работали на каких-то московских заводах, но все равно Андрей был уверен, что Рита не должна учиться в техническом институте, что на ней техническая династия должна поменять свое направление на гуманитарное. Правда, Рите очень шел рабочий халат, и, когда Андрей впервые увидел ее в рабочем халате, он не удивился, что она такая изящная в нем. Она была такой всегда. Просто халат все это усилил, как это усиливал зонт в ее руках, или авиационная сумка, с которой она ходила в институт, или золотистая цепочка вместо пояса, которую она тоже часто надевала. Он бы многое мог назвать, потому что все это замечал и не забывал.
Рита ему очень нравилась, даже еще больше, чем прежде. Ритой восхищались и его новые консерваторские знакомые. Кто-то назвал ее "штучной девчонкой" - высшее признание красоты.
Пока готовили зал, Рита повела его в лабораторию, в которой она начала свою работу. В авиационной сумке Рита носила теперь такие книги, как "Справочник молодого токаря", журнал "Приборы и техника эксперимента". Однажды Андрей открыл "Справочник молодого токаря" в том месте, где была вложена закладка, и прочитал: "Предельные отклонения вала в системе отверстия второго класса точности..." Все-таки что общего между Ритой и молодым токарем, кроме условной семейной традиции? Рита говорила ему, что есть радиозвезды, радионебо, радиооблака. Андрей не представлял Риту с паяльником в руках или вот с лабораторной горелкой, которую она ему сейчас показывала. Дутик. Пусть ее отец, ее дед, прадед, но не она - штучная девчонка.