Страница 16 из 67
Перед входом в артистическую тоже была толпа: родители, преподаватели, аккомпаниаторы, пожилые и молодые. Конечно, здесь был и Всеволод Николаевич.
Киру Викторовну пропустили вперед - ее премьера, которой она сама добивалась. Работа коллектива была продемонстрирована. Две краски; два акцента.
- Кира, успокойся. Не надо, Кира, - сказал Перестиани.
Она обернулась к нему:
- Гриша, повесь ты ее где-нибудь. - Это относилось к шубе.
Перед Кирой Викторовной ее коллектив - Павлик, "оловянные солдатики", Ганка, Франсуаза, Маша. "Оловянные солдатики" ковыряют наканифоленными смычками пол. Дед стоит рядом, но он не может сейчас никого научить жить, потому что сам не знает, что будет дальше с ними со всеми. Франсуаза отклеивает от щеки пластырь и машинально приклеивает его к скрипке. Ганка низко опустила голову, чего никогда с ней прежде не бывало. Нет только Лади и Андрея.
- Отвечайте! Где они?
- Андрей убежал, - сказала Маша.
- И Ладя, - сказала Ганка, не поднимая головы.
- У вас в руках музыка, и это дано не каждому. Вы обязаны доставлять людям радость. Вы не имеете права так глупо враждовать! Никто из вас! Голос Киры Викторовны суров и непреклонен. Он звенит от гнева, от боли, от обиды. - Вы - ансамбль, а не случайные люди! Где ваша исполнительская дисциплина? Каждый отвечает за другого. Каждый!
- Виновата эта девочка! - крикнула мать Андрея и показала на Олю Гончарову. Ее худое, болезненное лицо нервно дергалось, и палец, которым она показала на Олю, тоже нервно дергался.
Чибис стояла уже в туфлях. Она посмотрела на мать Андрея изумленными, открытыми глазами. Попыталась что-то сказать - и не смогла. Слабо и беспомощно изогнулась, чтобы сразу уйти от всех. Куда-нибудь, только уйти.
- Не говорите глупостей! - воскликнула Алла Романовна. Она не позволит обижать Чибиса.
Но мать Андрея настаивала на своем:
- Она виновата. Она их всех потеряла!
- Шесть! - прозвучал голос с порога артистической.
Все обернулись. На пороге стоял Ипполит Васильевич Беленький, торжественно подняв кавказскую палочку.
- Я ставлю ей шесть!
На него взглянула Евгения Борисовна, хотела, очевидно, спросить - не шутит ли он? Но потом вспомнила, что старик никогда не шутит. И правильно сделала. Старик не шутил, он выставил отметку.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Улица перед консерваторией. Автомобили, троллейбусы, пешеходы нормальная жизнь.
Андрей - пальто нараспашку, в руках футляр со скрипкой. Перед Андреем - Рита, пальто тоже не застегнуто, на голове пушистая яркая шапочка. Длинный теплый шарф повязан вокруг шеи. Один конец шарфа свисает на грудь, другой переброшен за спину.
- Ты подвел всех! Ты виноват! Хочешь славы на одного. Газеты, радио, телевидение. Массовая информация.
Андрей стоит не двигается. Лицо Андрея непроницаемо.
- Молчишь?
Рита дразнит Андрея и говорит почти правду о нем.
Андрей круто поворачивается и уходит. Рита кричит ему вслед:
- Ты об этом мечтаешь! Я знаю! И это ты завалил свой оркестр! Ты один! - опять крикнула Рита.
Андрей шагает по улице. Никого и ничего не видит. Губы сжаты. Кровь отлила от щек. Каждый шаг отдается в груди, и кажется, что в груди гулко и пусто и что так будет теперь всегда. Что он был обречен на все случившееся, и теперь это стало реальностью Андрей идет без шапки. Шапка торчит в кармане пальто.
Сзади Андрея шел Ладя Брагин. Он был впервые серьезен. И по-настоящему. Он принял решение. Принял на сцене, когда молчал весь зал.
Кольцевое метро: поезда все время в движении, все время в них пассажиры. Нет конечных остановок и тупиков. Обрывки чужой жизни, чужих разговоров. Андрей ездит в вагоне по кольну Гудят колеса, потом мягкое шипение дверей, потом стук дверей, потом гудение колес, потом шипят двери. И так беспрерывно. И так ему лучше всего сейчас. Может быть, лучше, потому что он не знает, что ему сейчас лучше, а что хуже.
Андрей ездил по кольцу уже давно. Он хотел одиночества, тяжелого и обидного, чтобы потом себя пожалеть или даже оправдать. Во всяком случае, попытаться это сделать. Будет следствие. Хватит об этом. Не думать. Перестать думать. Хватит.
В вагоне было уже совсем немного народу. Город успокаивался после вечерних добавочных скоростей: театры, кино, кафе. Андрей не заметил, как из соседнего вагона за ним наблюдал Ладя. Уже давно.
Андрей задремал, запутавшись в следствиях и причинах. Потом он почувствовал, что кто-то вплотную сидит около него. Андрей открыл глаза.
- Ты?
- Я, - сказал Ладя.
Андрей дернул плечом, ничего не ответил. Проехали станцию. Помолчали.
- Дед боится, ты застрелишься. - И Ладя улыбнулся.
Андрей улыбнулся слегка, одними губами. Не Ладе, а себе самому.
- Ты бы мог встать просто в партию, не концертмейстером? - спросил Ладя.
Андрей резко поднял голову, взглянул на него.
- Я бы мог, - сказал Ладя, не замечая взгляда Андрея. - Хочешь, к тебе встану?
Андрей ничего Ладе не ответил, а дождался, когда на станции откроются двери, взял скрипку и вышел из вагона. В дверях он обернулся, и, пока двери оставались открытыми, сказал:
- Ты забыл, ты сделан из материала виртуозов!
Когда-то Ладька это сказал, но сам забыл об этом. Андрей не забыл. Он никогда ничего не забывает.
Андрей шел домой. Во дворах дворники жгли мусор, сметенный в большие кучи, очищали дворы к весне. Андрей опять старался ни о чем не думать, идти просто так. Просто так возвращаться домой. Но удавалось ни о чем не думать всего лишь мгновения, короткие секундные удары. И то неправда, не было этих секундных ударов. Он думал все об одном и том же. Он думал о себе, о том, что произошло с ним. Сейчас. Только что. Он даже чувствует, как он это делает опять и опять... Струны под пальцами, и кажутся горячими, натертыми пальцами, и смычок, и звук у самого уха, а потом отвращение ко всем и к себе. Он не хотел себя жалеть или оправдывать. Он ненавидел себя за то, что был побежденным в который раз, и перед всеми, и навсегда! Он сам себя унизил и сам себя победил!.. Как музыкант не существует. Не должен существовать. Он противен сам себе. Сальери, вот кто он! Тот Сальери, которого все придумали, каким Сальери должен быть. И он был и есть такой Сальери! Да, да и еще раз - да.
...Слепые музыканты - он видел их в детстве, когда умер отец. Они медленно поднялись по лестнице друг за другом туда, где был орган и место для оркестра. Они все были слепыми, и органист тоже, потому что только они могли тут работать, играть в этом специальном зале. Каждый день играть. А чтобы они играли, надо было заплатить в кассу. Мать послала Андрея, и он заплатил в кассу, и увидел тогда музыкантов. Они сидели сзади кассира на длинной деревянной скамейке с темными точками от погашенных о скамейку сигарет. Кассир им что-то сказал, и они встали и пошли медленно друг за другом вверх по лестнице. Андрей подумал тогда, как же они могут так, каждый день... и понял, что они слепые. А он, сам он - не слепой скрипач? Теперь! Сейчас! Кому и зачем он играет?
Андрей сокращает путь, идет дворами, хотя он не знает, для чего ему надо спешить домой. Что ждет его дома? Что вообще его ждет? Андрей остановился у очередной кучи горящего мусора, вытянул руку и вдруг легко и просто опустил футляр со скрипкой в огонь. Будто пачку ненужных газет. Решение пришло мгновенно, когда казалось, что ни о чем не думал.
Андрей поднялся на лифте. Позвонил в дверь.
Кто-то стоял в коридоре, поэтому дверь сразу открыли. Андрей не понял, кто это был. Он вошел не глядя. Он приготовился к встрече с матерью. Когда поднял глаза, увидел, что перед ним Рита. В своей пуховой яркой шапочке и в теплом шарфе. Она смотрела на него. Она стояла прямо перед ним и смотрела. И только теперь он ее как следует увидел. Вначале яркую пуховую шапочку, а теперь как следует. Потом он увидел маму. Она стояла сзади Риты, в стеганом халате, в матерчатых, потерявших цвет туфлях.