Страница 42 из 66
— Снимай пиджак да у котлов погрейся. Вот так… пар костей не ломит… Ванюша! — окликнул он кочегара. — Согрей-ка для гостечка забористого чайку.
— Можно, — нараспев проговорил кочегар, обнажая в улыбке белые зубы.
Некоторое время Геннадий не спускал пристального взгляда с бушевавшего в топке пламени, но скоро заломило в глазах от нестерпимого жара, и он отвернулся, стал к котлу спиной.
Покручивая ус, к Геннадию снова подошел Александр Антоныч. Кожа на руке механика была местами пятнистая, словно он когда-то невзначай ошпарил руку кипятком.
«Раньше я почему-то не замечал, что у него рука обожжена… да они у него обе такие. И где же он так?» — подумал с сочувствием Геннадий.
— Согреваешься? — Александр Антоныч опустил руку в карман старой, с заплатами куртки. В кармане звякнули какие-то железки.
— Ага, — кивнул Геннадий и спросил, удивляясь, откуда у него взялась такая решимость: — А что у вас с руками?.. Болели?
— Так, пустяки, — отмахнулся механик. — В Отечественную войну наш «Сокол» боеприпасы подвозил Сталинградскому фронту…
— Вас ранило?
— Экий же ты… привязчивый! — рассердился старик. — Ничуть и не ранило, а просто… кирпичные арки в жаровых трубах перекладывал. А из котла пар только-только спустили. Жарища! Ну и обжег малость руки. Вот… и все тут!
Через полчаса Геннадий сидел на железном трехногом стуле, глотал обжигающий губы чай и жевал размоченную в кружке черствую булку.
«Мне здесь хорошо, а вот как там нашим приходится? — с тревогой спрашивал он себя. — А что, если лодка перевернулась?.. Что тогда с ними будет?»
Геннадий опустил на колени эмалированную кружку. Ему уже не хотелось ни есть, ни пить.
«Пойду наверх. С плота, наверное, уж просигналили о лодке», — подумал он и, попрощавшись с механиком и кочегаром, вылез на палубу.
Ватник Геннадий нес на руке: он не только высох, но был даже горячий, как после глаженья.
Шторм все не утихал. В пролете ветер катил по палубе скомканную газету, словно сухой стебель перекати-поля по степной дороге. Взъерошенный кот Кузьма сидел на баке с кипяченой водой и не спускал разгоревшихся глаз с шуршащего чудовища. Геннадий наподдал газетный ком ногой и пошел дальше. Вдруг перед его носом распахнулась дверь радиорубки, и на пороге показался Кнопочкин с чернильницей-непроливайкой в руках.
— Алеша, — бросился к радисту Геннадий, — скажи, с плота не сигналили… о лодке?
— Как же, только что! Живы, добрались до плота. — Кнопочкин улыбнулся. — Ты куда путь держишь?
— Да никуда, — ответил повеселевший Геннадий, глядя в осунувшееся лицо радиста. Теперь его широкие, выдающиеся скулы стали еще приметнее и совсем портили и без того некрасивое лицо Кнопочкина. — Меня Миша спать прогнал, а я не хочу…
— Сбегай в красный уголок и налей сюда вот чернил. А то мне от станции отойти нельзя. Вернешься, вместе будем дежурить.
— Я в момент! — обрадовался Геннадий и, бросив на пол радиорубки свой ватник, побежал в красный уголок, размахивая зажатой в кулаке чернильницей.
Все случилось в какой-то миг. Люба Тимченко работала вместе с другими девушками, поправляя багром бревна в челене, когда на плот обрушилась высокая гривастая волна. С визгом и смехом сплавщицы бросились в стороны, подталкивая и обгоняя друг друга. Тимченко тоже побежала. Она была уже вне опасности, когда вдруг оступилась и с разлета упала на бревна. Превозмогая острую боль, пронзившую все тело, Люба вгорячах вскочила, но в ту же минуту опять упала.
Юрий, бежавший позади Любы, остановился, приподнял девушку за плечи:
— Люба, что с тобой?
— Ой, нога… — тихо сказала Люба и прижала к губам ладонь.
— Девчата! — закричал Юрий — Сюда!
На самодельных носилках Любу отнесли в дом, в котором жили девушки, и положили на постель Веры Соболевой.
Верин топчан стоял неподалеку от окна. Но в доме было так темно, что оконный проем еле угадывался серовато-лиловым расплывчатым пятном. Тут так сильно пахло сосновой смолой, что с непривычки першило в горле.
— Вы теперь идите, — шепнула Вера Юрию и еще двум девушкам, помогавшим нести носилки. — Я пока сама с ней побуду.
Боясь наткнуться на топчаны, стоявшие у стен рядами, девушки ощупью тронулись к выходу. Юрий тоже побрел за ними. Но у самой двери он остановился, присел на чью-то постель, чтобы вылить из ботинок хлюпавшую воду и отжать носки.
— Так ничего? — спросила Вера, видимо прикрывая Любу одеялом, и, помолчав, добавила: — Нога очень болит?
— Не очень, — не сразу ответила Люба.
Девушки помолчали. Юрий уже снял с ноги ботинок, когда послышался Любин голос:
— Вот я и допрыгалась…
И Люба тотчас умолкла.
— Вера… — вдруг опять заговорила Люба, и в голосе ее послышалась отчаянная решимость. — Скажи, Вера, ты его… очень любишь? А?.. Ну, что ты молчишь?
— О ком это ты, Любочка? — испуганно прошептала Вера.
— Ты же знаешь, о ком я говорю!
Вера не ответила.
— Люби Мишу! Люби его! Он такой хороший… он такой… — Люба не договорила и заплакала.
Юрий сидел ни жив ни мертв. Он невольно подслушал чужой разговор и теперь не знал, что ему делать.
Сильный порыв ветра вдруг с грохотом распахнул дверь и вихрем закружил по избе, срывая с постелей одеяла. Не помня себя, Юрий выбежал из дома и бросился на вышку.
На вышке спиной к Юрию стояли Илья и Женя.
Совсем неожиданно выкатилась из-за облаков луна, и все вокруг неярко засверкало, точно с неба просыпалась серебристая пыль.
Начинался Бектяжский перекат. Юрий глянул на Волгу и едва не вскрикнул. Штормовой ветер развернул огромный плот, и он встал поперек реки. Корма приближалась к правому, холмистому берегу. У этих холмов были белесые, как бы ободранные бока.
На хвосте плота стояли девушки и хором кричали, будто их могли услышать на «Соколе»:
— Эй, заде-е-нет! Заде-е-нет!
— Что-то теперь будет? — сказала Женя, придерживая руками полосатый шарф, каким-то чудом державшийся у нее на голове, и зябко повела плечами.
— Видишь, как «Сокол» встал? Носом к берегу, — заговорил Илья и прикрыл девочку от ветра полой своего пиджака. — Плот хочет выравнивать.
«Сокол» и на самом деле шел полным ходом к берегу. А что, если стальные тросы не выдержат такую нагрузку? Вдруг они лопнут и пароход, подгоняемый волнами, выскочит на берег? Об этом, вероятно, думали не только стоявшие на вышке, а все, кто находился на плоту.
Но тросы выдержали, «Сокол» вовремя выровнял плот. Корма плота прошла от берега так близко, что Юрий успел разглядеть протоптанную в осыпях щебня дорожку, прижимавшуюся к меловому отвесному выступу горы.
Когда миновали перекат, Илья оглянулся и увидел Юрия.
— Ты… когда поднялся? — удивленно проговорил кочегар.
Женя тоже обернулась:
— Еще бы немножко — и корма… Я так… так переполошилась…
— А знаете, что нас спасло? — перебивая Женю, спросил Юрий. — Знаете, почему «Сокол» успел-таки оттащить корму от яра?
— А что? — Женя перевела свой вопрошающий взгляд с Юрия на Илью. — Что же такое?
— Новый короткий трос? — сказал Илья.
— Именно он! — кивнул Юрий. — Если бы не предложение Агафонова, сидеть бы нам на яру!
Женя посмотрела, все еще не без опаски, в сторону горы, о которую чуть не стукнулась корма, потом перевела взгляд на луну, с неудержимой, устрашающей быстротой катившуюся по мглистой промоине меж облаков.
— Вот несется… голова даже кружится, — вздохнула она, опуская взгляд. Вдруг она обратилась к Юрию: — А что там с Любой? Когда я увидела носилки, я прямо чуть не обмерла. Если бы не Илья, не знаю, что со мной и было бы! Это он меня сюда затащил. — Женя снова посмотрела на Юрия. — Ты что же молчишь? Или ей совсем худо?
— До свадьбы все заживет! — успокоил Женю Илья. — Люба у нас боевая. Она еще в пляс пустится, когда поправится.
— Она… ничего, лежит, — с трудом сказал Юрий.
— Но ее надо везти в больницу, — сказала Женя. — Ей надо гипс наложить на ногу. Когда у нас зимой одна девочка сломала себе ногу…