Страница 13 из 52
– Эх, друг мой Лукан, было время, и было у меня шестьдесят лоз и пара сицилийских волов. Без слез не могу о них вспоминать, – говорил один из поденщиков приятелю.
– Сицилийских? – переспросил из вежливости другой.
– Серых, как мыши!
В это время, задрав косматые бороды, они увидели, что около них остановился человек в богатой одежде.
– Не знаете ли, любезные друзья, где здесь находится гостиница Симона? – спросил человек.
– Гостиница Симона? – заторопились оба поденщика. – За углом. Заверни за рыбную лавку и увидишь.
Виргилиан поблагодарил и отправился к рыбной лавке. Народу на улице было мало. Продавец гранатов громкими криками призывал покупателей. Две кумушки о чем-то переговаривались из окна в окно, среди развешенного после стирки жалкого тряпья. Ослик вез охапку соломы, и уличные полуголые мальчишки бросали в погонщика грязью, а тот обругал их «ослиным пометом». Из окна высунулась женщина и зашипела на них:
– Отец умирает, а им нет до этого никакого дела! Заткнете вы, наконец, глотки?
Мальчишки замолкли и решили играть в гладиаторов. Двое из них стали бить друг друга деревянными мечами, может быть, выструганными тем же плотником, что умирал от горячки в пятом этаже, другие аплодировали. Виргилиан завернул за угол и увидел гостиницу.
Старичок-привратник объяснил ему, как найти Скрибония Флорина. Виргилиан поднялся по скрипучей лестнице, где пахло кошачьей мочой, прошел по террасе с перилами в римском стиле и отворил низенькую дверь.
Скрибоний лежал на бедном ложе, покрытом протертой овчиной. Рядом стоял треногий столик, на котором была чернильница и принадлежности для писания. В углу валялась куча тряпья. Больше ничего в помещении не было. Несколько мгновений Скрибоний смотрел на вошедшего, ничего не понимая.
– Не узнаешь друга? – рассмеялся Виргилиан.
– Клянусь собакой! – завопил поэт. – Виргилиан! Глазам своим не верю!
Друзья обнялись, смотрели друг на друга, ища перемен.
– Насилу разыскал тебя. Не хотел посылать за тобой раба. Вчера только вернулся в Рим.
– Виргилиан! – не мог успокоиться Скрибоний. – Глазам своим не верю! И все такой же. А я совсем полысел и пришел в ничтожество…
Виргилиан посмотрел на друга и подумал, что это правда. Руки у Скрибония тряслись. Нос был совсем сизый. Вероятно, от неумеренного употребления вина. Присев на постель, он сказал:
– Ну, расскажи, как ты живешь!
– Это ты должен рассказывать, – улыбался Скрибоний, – ты путешествовал, столько видел. У нас в Риме нового ничего нет. А сам я все хвораю. Видишь, в кувшине вода, нет и обола на вино. Обуревают болезни и бедность. А самое главное – скука. Ни о чем не хочется думать, читать. Пробую иногда писать, ничего не выходит. Смотри, достал в долг чернил и клочок папируса, начал элегию и застрял на первой строке. Плохо! Потому что нет уверенности в надобности того, что пишу. А как в Афинах? В Александрии? Спорят о Платоне?
– Спорят. Пишут стихи.
– Стихов и у нас сколько угодно. Но не видно что-то новых Марциалов.
При одном упоминании Марциала Скрибоний просиял. Марциал был его любимцем. Виргилиан посмотрел на Скрибония с нежностью. Оба были поэты, их связывала долголетняя дружба, не остывшая в трехлетней разлуке. Виргилиан ценил его тонкий вкус, требовательность, неподкупность. Скрибоний не писал хвалебных од за башмаки, за один золотой или за плащ, как делали многие. Скрибоний ворчал и на Виргилиана, уверяя, что тот пишет слишком нежные стихи, а век нежности, по его мнению, прошел безвозвратно. Но это обстоятельство не охлаждало чувств Виргилиана.
– Да, я понимаю тебя, – вздохнул Виргилиан, – Марциалов что-то не видно.
– А главное, – приподнялся на локте Скрибоний, – нет надежды, что все переменится к лучшему. Ни пламенных слов, ни величественных характеров. Рим стал деревушкой.
– Ну что ты говоришь! За три года столько понастроили!
– А к чему? Построят еще тысячу колонн или триумфальную арку. А какой в этом толк?
– Рим будет прекраснее, – засмеялся Виргилиан. – Мало красоты в этом удручающем однообразии. И везде жалкое подражание великим. Скучная риторика…
– Послушай, Тит, – назвал собрата Виргилиан первым именем, – а что если бросить все – Рим, книги, удалиться к варварам, под сень северных дубов… жить в хижине?..
– Боюсь, что и там нам будет скучно. Но что ты видел на Востоке?
– Об этом потом. Я хочу знать, что делается в Риме. Что делает Порфирион?
– Все пишет бесконечные комментарии.
– Марий Максим?
– Сочиняет историю.
– А этот кому подражает? Тациту?
– Скорее, Светонию. И другие – пишут, пишут… Моря чернил. И ни одной новой метафоры! А Серен Саммоник пишет стихами о врачевании болезней! Разве это стихи? Прячут руки в складки тоги и пересчитывают на пальцах количество слогов. Перепевают друг друга. Пишут о богах, потому что мода на благочестие. Пишут о гибели и смерти, а сами мечтают хорошо пообедать. Нет никого. Оппиан умер…
– Я видел его гробницу, когда был проездом в Аназарбе.
– Ив Аназарбе был?
– Да. Я даже запомнил надпись на гробнице. Послушай! «Я – Оппиан. Я стяжал бессмертную славу. Но ревнивые парки и жестокий Плутон похитили в расцвете сил глашатая муз».
– Неплохо, хотя слишком пышно. Он писал о рыбках и слонах, но из него мог выйти толк.
– А помнишь, Скрибоний, как он читал стихи перед Юлией Домной? Думал ли он, что его ждет чума в Аназарбе?
– А как он писал о ловле птиц! Откуда у него была эта точность глаза, такое чувство природы! – умилился и Скрибоний.
– Гробница его, – продолжал Виргилиан, – из мрамора, осенена кипарисами. Так и подобает лежать поэту. Но в Аназарбе никто не читал его стихов. Показывают гробницу, как достопримечательность, проезжающим, но ни один не потрудился поинтересоваться поэмой об охоте.
За дверью послышался женский смех, грудной, волнующий. Гармоничный голос произнес:
– Я заплачу хозяину завтра. Будь спокоен!
Голос так не вязался с убожеством гостиницы, что Виргилиан спросил:
– Кто это?
– За дверью? В гостинице остановились бродячие комедианты. Это, вероятно, Делия. Она живет за стеной.
Виргилиан приоткрыл дверь и взглянул на лестницу, по которой спускалась какая-то женщина. Услышав скрип двери, она обернулась. Виргилиан увидел смугловатое лицо, ослепительные зубы. Черные глаза брызнули на него сиянием. Потом длинные ресницы опустились. Держась маленькой смуглой рукой за перила, женщина спустилась по лестнице. За нею ковылял привратник, тот старичок, который объяснял Виргилиану, как найти Скрибония.
– Кто она такая? – спросил Виргилиан, вернувшись от двери.
– Не то танцовщица, не то комедиантка.
– Какие у тебя соседки, старый мошенник!
– Увы, меня это уже не интересует. Ничто уже не может возбудить моей страсти, ни хорошенькое личико, ни маленькая рука.
– Что она делает, эта Делия?
– Вероятно, пляшет в кабачках.
– Какая походка! Какие глаза! Скрибоний прервал его восторги:
– Ты говорил о варварских дубах и хижинах. Дело не в хижинах. Жизнь везде прекрасна. Вот я третий день страдаю кровотечением, кишечник отказывается работать, а я готов славить мироздание. Так страшно на берегах подземных рек, где в испарениях бродят души усопших…
– Ты веришь в царство Плутона?
– Может быть, и не верю.
– А Филострат в Риме?
– В Риме. И Минуций Феликс, и приехал из Африки Цецилий Наталис.
Истопники распахнули длинными железными крючьями раскаленные бронзовые дверцы печи. Из чрева огненного, словно из кратера Этны, пахнуло нестерпимым зноем. Жар сжигал воздух, и под низкими сводами кочегарки нечем было дышать. Невыносимо для глаз пламенели уголья. Рабы, с искаженными лицами, прикрывая руками глаза, бросали в печь огромные поленья. Снопы искр фонтаном посыпались из топки, пока снова не захлопнулись тяжелые дверцы. Тогда огонь с новым бешенством заревел в каменном чреве печи.