Страница 10 из 52
– О чем вы беседовали, друзья мои? – повторил Август, обводя собрание усталым ласковым, «антониновским», взглядом.
– Оппиан нам читал свои стихи, отец, – сказал Каракалла.
– Наверное, прекрасные стихи, – любезно улыбнулся император.
– Отличные стихи. И я хочу попросить тебя, отец, о том, чтобы ты обратил на него свое благосклонное внимание.
– В чем дело, сын мой? – повернул к нему император пышную бороду, предчувствуя просьбу.
– Сжалься над несчастным поэтом!
Оппиан прибыл в Рим с острова Мелиты, где он добровольно разделял ссылку отца, на которого обрушился страшный гнев августа по поводу какой-то глупой сплетни. У старика конфисковали имущество, дом и виноградники, схватили, его и на галере привезли на остров Мелиту. Теперь сын явился в Рим за помилованием.
– Разве я могу тебе в чем-нибудь отказать, друг мой, – потрепал август сына по щеке. Щеки у цезаря были круглые и румяные, как у женщины.
– Антипатр, – обратился Север к префекту своей оффиции, – ты здесь? Запиши! И прикажи выдать Оппиану тысячу золотых.
Собрание ахнуло. Этот самый корыстолюбивый человек в Риме, не моргнув глазом, подарил тысячу золотых! Было чему удивляться. И тотчас же на Оппиана посыпались, как из рога изобилия, дружеские комплименты.
– Как тебе блестяще удалось описание слона! Как ты сказал? Облако, несущее в своем чреве страшную для смертных грозу? Замечательно!
– Восхитительно!
– Со времен самого Вергилия не было ничего подобного!
– Тем более на греческом языке!
– Какой талант!
Рабы в белых туниках, вышитых золотом (одежда, присвоенная императорским служителям), разносили на серебряных подносах сласти и орехи, печенье, плоды. Другие принесли в амфорах старое вино, вареное со специями. Император милостиво беседовал с Филостратом. Он сам был не чужд литературе и в свободное от государственных трудов время писал свое «Жизнеописание», в котором он подражал Плутарху. Теперь все в Риме кому-нибудь подражали, и он выбрал себе совсем неплохой образец. Все так же благостно улыбаясь, Север расспрашивал Филострата о том, что он думает сделать с записками Дамиса, о которых слышал от своей просвещенной супруги. Но было в его улыбке что-то обреченное, печальное. Казалось бы, все ему удалось в земном пути: какие победы, какие успехи, какие постройки! Родной Лентис превращался по мановению его руки в волшебный город, легионы обожали его, своего повелителя, и августу – «мать лагерей». Уже не пышная эпитафия на гробнице, предел желаний всякого честолюбивого человека, а апофеоз, обожествление, должно было закончить его земные дни. Но непреодолимая усталость сковывала его сердце. Сколько разочарований и бедствий! Сколько обманутых надежд! И что сделает с его наследием, прекрасным плодом таких трудов и злодеяний, сын, оба они, Антонин и Гета, впитавшие в себя все его недостатки?
А в Британии предстояла новая война, и Юлия мечтала об очередном любовнике…
Итак, после трехлетней разлуки Виргилиан возвращался к пенатам. Три года он провел в странствованиях и приключениях, изучал философию в Афинах, принял посвящение на Элевзинских таинствах, беседовал в Александрии с Аммонием Сакком о душе. Виргилиану казалось, что эти беседы были лучшим, что он испытал в своей жизни. В ночь последнего перехода Виргилиан не спал. Пользуясь благоприятным ветром, «Фортуна» шла вдоль италийского берега. Справа слышно было иногда в темноте, как лаяли собаки, мелькал огонек. Это, должно быть, пастухи разводили костры, потому что ночь была прохладна. Накинув на плечи овчину, Виргилиан стоял у борта и смотрел в ту сторону, где была земля Рима. Ему вспомнились трудные слова Аммония:
– Не душа в теле, как в некоем сосуде, а тело в границах души…
Когда Виргилиан познакомился с Аммонием, учитель уже оставил ремесло грузчика и посвятил себя изучению истины. Но его влекло по привычке в суету набережных, разгружающихся кораблей и вонючих таверн, в тот мир, в котором прошли счастливейшие дни его жизни, когда он таскал на спине мешки с ароматной пшеницей. Виргилиан частенько бродил с ним по набережным и беседовал о вечных вещах.
В день расставания они также очутились в порту. Круглая гавань отражала прибрежные дома, портики, корабли, гигантский мост гептастадиона, соединившего колоннами с городом остров, на котором стоял Фарос, седьмое чудо света. На рейде около Лохии стояла молчаливая флотилия боевых римских трирем. Слева видно было, как большой корабль с пурпурным парусом огибал мыс острова с храмом Посейдона, чтобы бросить якорь в Евностосе – гавани благополучного прибытия.
– Александрия! Звезда Эллады, взошедшая над морями!.. – сказал Виргилиан.
В грязной портовой таверне, куда они зашли, чужеземные корабельщики, может быть, из Понта Эвксинского, потому что в их разговоре часто упоминались имена Гераклеи Таврической и Гавани Символов, пили вино и говорили о ценах на пшеницу. Разговорами о пшенице, о фрахтах, о страховках, о благоприятных ветрах полон был весь город.
Когда служанка поставила перед ними миску с оливками, хлеб и вино, Аммоний сказал:
– Итак, ты покидаешь Александрию…
– Мне печально расставаться с тобой, учитель.
– Печаль неприлична для человека, который вкусил философии, – улыбнулся Аммоний. – Каждое мгновение мы расстаемся с чем-нибудь. Пора привыкнуть кутратам. Нельзя, чтобы телесные привязанности или обладание земными вещами затемняли стремление души.
Виргилиану было сладостно брать перстами оливки из одной чаши с великим философом. Масло стекало капельками на бороду Аммония, нечесанную, запущенную бороду мудреца. За едой они продолжали разговор о душе, разговор, который тянулся целыми днями, во время прогулок, за столом, в академии. Не поднимая глаз от стола, Аммоний говорил:
– Душа отлична от тела… Это может послужить для нас отправной точкой. Ибо во сне она покидает тело, оставляя ему только дыхание, чтобы оно не погибло совсем. Освободившись от бремени тела, душа действует, ищет, приближается к вещам несказуемым. Ибо она не знает преград. И как солнце изливает на вселенную свой свет, но не теряет своей сущности, так и она. Душа едина и неизменна. Но не душа в теле, как в сосуде, а скорее тело в душе…
– Как ты сказал? – не уловил Виргилиан его мысль.
– Не душа в теле, говорю я, как в некоем сосуде, а тело заполняет собою форму души. Продолжаем… Душа покидает тело, покоящееся во сне, и никто не знает, где она. Некто говорит: моя душа в Риме. А она, может быть, созерцает божественные сферы, в которых пребывает божество. В такие мгновения, трепеща от восторга, созерцая абсолютное, она забывает о земном пребывании…
Опять начиналось то, чего не мог постичь Виргилиан. Очевидно, мало было уметь читать эллинские книги. Надо было родиться эллином, чтобы подняться на эти недоступные для римлян высоты. Пронзительный ветер дул там, и дыхание захватывало от одной мысли о приближении к божеству. Или это только манера говорить, словоблудие? Нет, слишком ясны были глаза Аммония. Такие не словоблудствуют.
Становилось грустно при мысли, что надо покинуть Аммония и этот город, где все перемешалось, корабли и караваны верблюдов, Индия и Афины, христианские секты и философские сисситии.
– Позволь мне спросить тебя, – коснулся Виргилиан руки учителя, – вот ты говорил, что тело подлежит ежеминутному изменению, способно делиться на мельчайшие части, превращаться в прах, и что нужна какая-то идея, которая бы соединяла эти разрозненные части в одно целое. Допустим, что это душа соединяет жалкую храмину тела. Но для чего она возится с ним, тратит время, а не остается в музыке небесных сфер, в лоне божества? Зачем ей скучная и бедная земля?
Аммоний насупил брови, не донес до рта кусок хлеба, помоченный в солонку, и положил его на стол. В таверну приходили новые посетители, садились за столы, заказывали вино, раков, улитки. Подвыпив, они затягивали корабельные песенки, приставали к служанке. Среди этого шума Аммоний казался человеком с другой планеты. Но прежде, чем он успел ответить на вопрос Виргилиана, в таверну ворвались взволнованные люди и объявили, что в городе происходит смертоубийство.