Страница 9 из 84
Работа для неё находилась. Подковы, гвозди, кухонные ножи, лезвия для плугов, лопаты и заступы – всё это требовалось всегда и в больших количествах. Приходилось подрабатывать и в рудниках.
Однажды случился обвал. Огромные глыбы падали сверху, а из земных недр поднимался гневный столб пламени. Он дышал смертью – совсем не страшной, быстрой и милосердной. «Конец», – с каким-то облегчением подумалось Смилине. Но не тут-то было.
Перед ней разверзало пасть огненное чудище. Соскользнув в неё, словно в печь, Смилина очутилась перед ликом огромной девы, чьё тело было будто соткано из пламени. Дева гневалась на людишек, тревоживших её владения и обращавшихся с ними по-хозяйски, и Смилина с трепетом поняла, кто перед нею – владычица земных глубин. Страх взметнулся алым цветком и опал пеплом, и женщина-кошка протянула руку к огненному лицу… Обжигающее прикосновение – и пламенная дева стала живой и плотной, как Сейрам, только во много раз горячее…
Это после Смилина постепенно восстановила в памяти свою встречу в подземном пекле, а пока её искорёженное тело извлекли из-под завала, покрытое струпьями ожогов и пахнувшее, как кусок жареного мяса. Её сочли мёртвой, но жизнь тлела в ней угольком, который она взяла с поцелуем с раскалённых губ Огуни.
Не знала Свобода, что девятнадцать дней Смилина качалась на грани жизни и смерти, чуть заметно дыша под ожоговой коркой. Обмотанная примочками с водой из Тиши, она маленькими глотками принимала в себя живительную влагу.
Не знала Любоня, что на двадцатый день корки сошли, открыв под собой здоровую кожу без единого шрама. Опалённые брови и ресницы отросли гуще прежних, а вот от дивной чёрной гривы осталась единственная прядь. Под ладонью Смилины был гладкий, как яйцо, череп.
Встав с одра болезни, осунувшаяся и исхудавшая Смилина глянула на своё отражение в чашке с водой. Мрачные брови не дрогнули, посуровевшие губы не скривились. Как только восстановились силы, она сразу вернулась к работе.
Новые способности открылись случайно: расплавленная сталь брызнула ей на руку, не причинив ни боли, ни ожога.
– А ну-ка… – пробормотала Смилина, озарённая догадкой.
Она сунула руку в раскалённый горн – и ничего. Пышущие жаром угли дышали алым огнём в её горсти, и из груди Смилины вырвался смешок.
Чудеса продолжались. В работу она всегда вкладывала душу, а сейчас с кончиков её пальцев тянулись светящиеся нити, которые сплетались в узор. Рисунок менялся от малейшего мысленного повеления, оплетая клинок ножа, который Смилина ковала. Узор пел, будто сотни юных девушек серебристо тянули высокое, чистое «а-а-а».
С нежностью думая о Свободе, она ковала колечко. Волшебные пальцы тянули тончайшую скань, превращая её в золотое кружево, а тёплый мерцающий узор сам укладывал эту проволоку в рисунок. Синий яхонт из грубого, необработанного самородка превращался в каплю чистого света: душа камня сама нашёптывала, какая ему нужна огранка. И вот – на жаропрочной ладони Смилины лежал прелестный перстенёк, по размеру – как раз на девичий пальчик. Найти бы ту, с мыслями о которой он делался, прижать к груди, сесть рядом на песок и долго-долго смотреть на догорающий над лесом закат…
«Моё сердце будет жить, зная, что твоё продолжает биться». И эту боль лечили волшебные узоры, звеня инеем и заплетаясь в серебряное кружево серёжек. Пьянящие губы стали капельками, выточенными из сердолика, степные скулы увековечил на скалах ветер, а голос звенел в утренней песне птиц.
Смилине хотелось повидать семью Одинца, ставшую ей почти родной. Соскучилась она и по самому мастеру, давшему ей так много, и по его супруге-хлопотунье, и по мальчишкам… С нежной грустью вспоминала она Любоню, гадала: оправилась ли девушка от своей кручины, нашла ли другую любовь? Миновало уж три года, многое могло измениться.
Сделала Смилина колечко – скромное, с тремя маленькими медовыми яхонтами. Почему она выбрала эти солнечные камушки? Такой ей виделась Любоня – олицетворение тёплого летнего денька. И в волосах её горела озорная рыжинка, и в улыбке мягко золотилось простое, земное тепло. Обрадуется ли она подарку, улыбнётся ли? А может, швырнёт в лицо?..
Одинец был в кузне с сыновьями, а хозяйка пекла пироги. Увидев Смилину, она всплеснула белыми от муки руками и осела на лавку.
– Ты ли?.. Родненькая ты наша!
Смилина не ждала, что её встретят, как с войны, и в груди разлилось приятное тепло. Когда она сняла шапку, заблестев гладкой головой с чёрной косой на темени, младшие девочки вытаращили глаза, хозяйка тоже смутилась, но спрашивать постеснялась.
– Вид у тебя… цветущий, родимая, – только и молвила она, вытирая слёзы радости. – Хорошо дела идут?
Одета Смилина была теперь не в пример лучше, чем прежде: тёмно-синий вышитый кафтан, алый кушак с кистями, вместо чуней с онучами – сапоги. Работа начала окупаться и кормить её, по земле пошла добрая слава, и к ней потянулись ученицы, мечтавшие заполучить такой же волшебный дар. Вместо деревянной избушки Смилина выстроила каменный дом. Впору было задуматься о ладушке и детках…
– Не жалуюсь, матушка, – сдержанно улыбнулась оружейница. – А ваши дела как?
– Да всё по-старому, – ответила хозяйка.
Смилина наконец решилась затронуть то, что её больше всего волновало:
– Здорова ли Любоня?
Губы хозяйки задрожали, на глазах набрякли слёзы, и Смилина помертвела, ожидая услышать страшное. Сердце холодным камнем повисло под рёбрами.
– Беда нам с нею, – прошептала хозяйка. – Тает и сохнет, как деревце подрубленное… Не радуется ничему, сидит только в светёлке своей, шьёт… Мастерица стала знатная, но окромя работы этой ничего в её жизни нету. Кто сватался к ней – всем отказала. А теперь уж и не заезжают сваты вовсе, позабыли к нам дорожку. Так и стоит сундучок с приданым нетронутый.
Заледеневшее сердце оттаяло, горестное окаменение отступило, Смилина тихонько выдохнула. Главное – жива.
– По тебе её сердечко изболелось, по тебе одной тоска её неизбывная, – уткнувшись Смилине в плечо, опять размокла супруга Одинца. – Нет ей жизни без тебя! Вот, вот, посмотри!
Она проворно куда-то сбегала, поседевшая, но ещё подвижная и живая, а вернулась с платком в руках. Лёгкая, полувоздушная ткань раскинулась на столе, и с неё на Смилину глянуло её собственное лицо – как отражение. Оторопь наползла жужжащим колпаком, в обоих ушах будто комарьё запело.
– Твой облик, узнаёшь? – всхлипнула хозяйка. – Как живая ты вышла! Мастерица она, что тут скажешь…
Тяжкая грусть повисла на плечах. Сдвинув брови, долго Смилина смотрела на удивительную вышивку, а где-то далеко шептались белогорские сосны, укоризненно качая кудрявыми макушками.
– Где она? – глухо спросила женщина-кошка, поднимаясь.
– Так в светёлке своей, – засуетилась хозяйка. – Ты с ней повидаться хочешь? Иди, иди, родимая, она тебе ох как обрадуется!
Она засеменила следом за Смилиной, но та у двери тихо сказала:
– Матушка, дозволь мне с нею наедине увидеться.
– Ступай, ступай, – подтолкнула та.
Притолоки в доме были как раз по росту Смилины: чтоб она не нагибалась при входе в каждую комнату, Одинец когда-то все их переделал, подняв выше. Но потолка она макушкой всё-таки почти касалась. Войдя, Смилина застыла: вместо крепенькой, как репка, Любони за вышивальным столиком сидело полупрозрачное существо, тоненькое, как былинка. Стежок за стежком, стежок за стежком – неустанно трудились пальчики, и на праздничной скатерти расцветали алые маки, переплетаясь с пупавками и колосьями пшеницы. Сердце горячо облилось солёной смесью крови и слёз, и Смилина окликнула едва слышно:
– Любонюшка…
Если б не глазищи, не узнать было б Любоню. Воткнув иголку в ткань, она медленно поднялась, не сводя этого леденящего, осенне-грустного и исполненного далёкой нежности взгляда. Она будто не верила, что Смилина стояла перед нею живая и настоящая, а потому улыбалась гостье, как сну, как прекрасному видению, посетившему её средь бела дня.