Страница 79 из 84
А их со Свободой яблоня опять распустилась. Смилина думала: не переживёт она эту зиму, ан нет. Её узловатые, искривлённые, мозолистые ветви покрылись сначала серебристо-зелёной дымкой крошечных листочков, а потом к ним добавились розовато-белые шишечки бутонов. Прочие деревья уж цвели вовсю, а она запаздывала, но ей было простительно: возраст уж почтенный. Но вдруг начали опадать бутоны, так и не раскрывшись, и Смилина опечалилась. Повисло сердце в груди, похолодело: неужто оттого, что она Горлинке в любви призналась, чахнуть стало их с княжной Победой памятное дерево?
– Прости меня, ягодка, прости, – шептала оружейница, гладя шершавый ствол и пытаясь вливать в него свет Лалады. – Я не должна была… Мне не следовало впускать её в сердце. Не умирай, прошу тебя!
Но нераскрытые цветы усыпали землю под яблоней. Мрачная, убитая горем оружейница хотела отказаться от приглашения княгини на весенний пир в честь Лаладиных гуляний, но Изяслава и слышать не желала.
– Не хочешь идти на праздник – праздник сам придёт к тебе, – сказала она.
– Не могу я, государыня, – угрюмо проронила Смилина. – Наша яблоня цветы сбросила…
Брови княгини нахмурились.
– Постой… Ты про ту самую яблоню говоришь, под которой Свобода…
– Да. – Смилина покривилась, оскалом сбрасывая колкую близость слёз. И добавила, спохватившись: – Прости, что перебила, государыня.
– Брось, сестрица. Пустые учтивости. – Руки Изяславы легли на плечи оружейницы, а в глазах проступило серьёзное, тёплое участие.
Они вместе подошли к дереву. Яблоня совсем лишилась цветов, и не только не приходилось говорить о каком-либо урожае, но и сама её жизнь стояла под вопросом. Изяслава с болью хмурилась, играла желваками на скулах. Приблизившись к яблоне, она обняла ствол, подняла взгляд к кроне.
– Ну что ж ты, Свобода, – молвила она, грустно улыбаясь и лаская ствол, точно стан женщины. – Не огорчай нас так, милая.
– Это всё оттого, что я Горлинке сказала, что люблю её, – проговорила Смилина.
– Нет, нет, сестрёнка, – уверенно возразила княгиня. – Тут что-то другое. Я, кажется, знаю, что может помочь.
– Что? – встрепенулась Смилина.
Изяслава лукаво заблестела улыбчивыми искорками в глазах.
– А вот для этого тебе, родная, придётся впустить в свой дом веселье и молодость, – сказала она. – Готовь угощения.
Праздник, который оружейница так не хотела принимать у себя, всё же обнял крыльями её сад. Юные девушки-невесты и кошки-холостячки плясали под его сенью, и на глазах у гостей даже сложились несколько пар. Смилина сидела мрачная, мало ела и много пила, а Изяслава толкала её локтем в бок:
– Ну, сестрёнка, ну… Улыбнись хоть немножко.
К середине гулянья пожаловали новые гостьи – северянки. Семейство Гремиславы, блестя золотым шитьём богатых кафтанов и плащей, вступило в сад, и сердце оружейницы застыло птицей на лету: опираясь на руку сестры и подметая дорожку кончиками перевитых жемчужными нитями волос, к ней шагала Горлинка. На ней был белый наряд, шитый серебром, а на голове сиял свадебный венец с подвесками, усыпанный ослепительными «алмасами».
– Тут, как я погляжу, ладушки-суженые друг друга находят? – молвила с поклоном Гремислава. – А у нас тоже невеста есть.
Невеста эта, опять смущённая множеством народа вокруг себя, смотрела затравленно, вжимая голову в плечи, но убежать не пыталась – и то ладно. Изяслава встала из-за стола и подошла к ней.
– Приветствуем тебя, Северная Звезда, – торжественно молвила она. – Ты сегодня – как сама весна: светлая, прекрасная.
С этими словами княгиня проникновенно облобызала обе руки Горлинки, низко склонившись над ними.
Певица не смотрела ей в глаза, но уголки её губ дрогнули в попытке улыбнуться. Она держалась, как могла, стараясь быть учтивой, даже изобразила поклон. Изяслава, взяв её легонько под локоть и блестя плутовато-ласковой улыбкой, повернулась в сторону оружейницы:
– А посмотри-ка, кто тут по тебе истосковался, света белого не видит!..
Сердце Смилины с первого мига появления Горлинки стучало, билось птицей в клетке, но лицо застыло серой каменной маской. Наверно, его выражение испугало и огорчило певицу, потому что её готовая расцвести улыбка угасла.
– Она не рада мне, – проронила Горлинка еле слышно, отворачиваясь.
– Не пугайся. Поверь мне, она рада тебя видеть, – сказала Изяслава, одной рукой учтиво сжимая её пальцы, а другой обводя сад. – Но у неё есть причины хмуриться сегодня. Посмотри вокруг, и ты сама своим чутким сердечком всё поймёшь.
Лиловатая синь очей крылато распласталась внимательным, всеохватным поиском – так коршун бросается на добычу, так воин устремляется на врага, дабы изничтожить его, не допустить на родную землю. Остановив взор на дорогом сердцу оружейницы дереве, Горлинка спросила:
– А почему эта яблонька не цветёт?
Смилина поднялась из-за стола и подошла.
– Эту яблоньку мы со Свободой сажали вместе, – молвила она. – И Свобода сказала мне: «Пока ты помнишь и любишь меня, она будет жить». Наверно, я что-то сделала не так… И она этой весной зачахла, сбросив ещё не распустившийся цвет.
Горлинка подняла к веткам ласковый взор.
– О нет, твоя любовь жива. Её просто нужно напитать новыми силами.
Сад зашелестел, откликаясь на волшебную музыку, что коснулась внутреннего слуха всех гостей, а преобразившаяся Горлинка поплыла к яблоне белой лебёдушкой. Она протянула к дереву гибкие руки, и с её ладоней вспорхнули золотые бабочки – множество бабочек. Они окутали крону мерцающим облаком, а сердце Смилины упало в чистую, грустно-ласковую волну песни.
Спи, моя ладушка, тихой зарёй.
Светлая речка журчит под горой,
Травы стрекочут, густеет туман,
Мёд созревает – прозрачен, духмян.
Спи, моя ладушка: жизнь позади.
Сомкнуты очи и тихо в груди.
Падает, кружится яблони цвет,
Холодом дышит весенний рассвет.
Спи, моя светлая: неба покой
Поднят лазурным шатром над тобой.
Сосен бессонных стоит караул,
Спи, моя лада: и ветер уснул.
Ночь вышивает мне чёрный кафтан,
Месяцем скроен и звёздами ткан,
Блеском снегов мои кудри полны,
Вьются узором о ладушке сны.
Спи, моя ясная: в вешней волшбе
Льётся бессмертная песнь о тебе.
Это был погребальный плач, но звучал он как нежная колыбельная. Никто не удержал слёз, даже Изяслава: княгиня вскидывала подбородок, стискивала челюсти, но её глаза неумолимо наполнялись влажным блеском. А Смилина, застывшая в немом рыдании, хотела лишь об одном спросить певицу: откуда она брала эти слова, каждое из которых оружейница сама бы спела для Свободы, если б умела их так искусно, так проникновенно подобрать? Не из её ли собственной души почерпнула северная чародейка эти до сердечного жара точные слова, лучше которых даже сама Смилина не смогла бы ничего придумать? Откуда Горлинка знала про холодный рассвет, про яблони цвет?..
Но самое главное чудо происходило у всех на глазах: среди яблоневых листьев рождались заново бело-розовые шишечки бутонов, сначала крошечные, едва заметные, но постепенно они росли и распускались цветами. Горлинка окутывала дерево своим целительным голосом, и на её раскрытые ладони упало несколько лепестков. Умолкнув, певица окинула яблоню любящим, мудрым взором и улыбнулась ей – по-настоящему, лучезарно и широко. Они стояли друг напротив друга – целительница с чудесными волосами и спасённое ею дерево, окутанные порхающим весенним облаком бабочек.
– Горлинка… Как тебе удалось это чудо, светлая моя, прекрасная моя волшебница?.. – Слёзы наконец покатились и по суровым щекам Смилины, и она коснулась пальцами шелковистых молодых щёчек певицы.
Ответ был прост и чист, как утренняя заря:
– Я просто люблю тебя. Тебя и всё, что любишь ты сама. – Пальцы-бабочки щекотно касались могучих рук оружейницы, щека Горлинки прильнула к её ладони. – Не бойся сказать мне то же самое. Она, – Горлинка указала взором на яблоню, покрывшуюся густой душистой пеной цветов, – не будет против.