Взрыв

— Это не тонкости, а, к сожалению, вымирание подлинной талантливости леса. Душа русского клена поет в скрипках, а этот конквистадор не годен даже для стариковской палки… Так-то вот, сынок…

— Ладно, отец, я поехал, — сын щелкнул замком машины и с сожалением посмотрел на испачканные в желтоватой лесной глине туфли. — Твои «цэу» я передам Кострикову и Чудинову.

— И не забудьте о встрече Свенцицкого прямо в аэропорту. По горькому опыту знаю — в пять утра такси не сыщешь. Будет куковать мой однокашник в демисезонном пальтишке…

— Я сам его доставлю, не волнуйся. У твоей старухи бензина хватит, а то давай — долью?

Отец подошел к машине сына и ласково провел кончиками пальцев по лаку капота:

— Нам с ней немного надо. В этом сезоне — последний рейс, дотяну… Ты поезжай, не беспокойся.

— Ну, начальству видней, — сын включил зажигание. Мотор мягко заурчал, словно пес, чувствуя хозяина, и запахло нагретым кордом. Минута — и машина скрылась меж сосен, горячая охра которых постепенно темнела в отблесках зари.

Профессор долго стоял у крыльца, потирая сухие зябнувшие ладони, чувствуя, как сырость ползет с озера, поросшего мерцающим ивняком. Вечер стоял тихий, просторный, пронизанный двигающимися тенями и неохотным чириканьем птиц. Уходить в дом не хотелось, ибо предстояла долгая беспокойная ночь, бессонница и кропотливая работа, перемежаемая чашками кофе и приступами усталости. Он посмотрел на свои руки — темные, корявые руки старика со сморщенной кожей и пегими пятнами — и вздохнул, сожалея, что как-то не так попрощался с сыном, выходящим завтра на первый серьезный научный форум. Как-то сын поведет себя в их ироничной, исполненной вечного скептицизма среде? Как сумеет сдержаться от ненужной гордости за каторжный труд лаборатории? Много лет он работал здесь, в провинции, далеко от эпицентра науки, и дождался, когда наконец лучшие умы съедутся, чтобы оценить им достигнутое. Тайная мысль оставить наследником сделанного своего сына согревала отца. Сегодня же настойчивые намеки сына на прежние дружеские связи со Свенцицким насторожили его. Да, однокашник ныне заслуженно руководит центральной проблемной лабораторией. Да, он всемирно известен, благодаря работам по жаропрочным сплавам. Но в интересе сына было что-то скрытное, что взволновало отца, и оттого не проходило ощущение усталости, тяжелой ломоты суставов и подспудной приближающейся головной боли…

Тем временем потемнел, посуровел в сумерках окружающий лес. Воздух наполнился кислым запахом прибрежной сырости, камышовой тины и чернотала. На одной ноте зудели комары, и было слышно, как мерно скрипят уключины весел на том краю озера. Он чувствовал, как с натугой, неровно бьется сердце, и грустная мелодия возникла в нем, когда он медленно поднялся по ступеням и вошел в дом, отворив набрякшую осенней сыростью дверь. Это была мелодия «Осенней песни» Чайковского, которую когда-то в молодости любила играть жена…

Возвращение в день настоящий.

По профессиональной привычке Ворожцов заметил, что у молодого человека не только безукоризненно белая сорочка и щегольской, с медными пряжками плащ, но и то, что начищенные замшевые мокасины Октябрьского-сына были запачканы в желтоватой загородной глине. Понять, что мятущийся мужчина, лихорадочно расплачивающийся десятирублевками и стирающий пот с бумажно-белого лица, именно сын — было несложно: тот же неправильный, асимметричный овал лица с высоким лбом, крылом спадающие на лоб волосы, крупный хрящ кадыка на сильной шее. «Наверно, отец был так же стремителен и размашист в движениях», — подумал лейтенант, наблюдая издали, как сын, задыхаясь от спазм, стоял над трупом отца и безотчетно ломал пальцы. Ветер по-прежнему равнодушно шевелил седые волосы, и Ворожцов медлил, пока схлынет у сына первая, самая пронзительная волна боли, и надо будет протоколировать опознание, и составлять списки документов, и мучить несчастного человека дотошным, но необходимым опросом…

— Извините вам придется взять себя в руки, — наконец произнес Ворожцов, закончив с помощниками замеры тормозных следов и распорядившись о погрузке изувеченной «Волги». — Не могли бы вы проехать со мной в отделение и проверить описи найденных при отце вещей? Ведь вы сын профессора, если не ошибаюсь?

Мужчина обернулся, не вытирая слез, мучительно кривя губы и долго не приходя в себя, смотрел сквозь Ворожцова. Посиневшие крылья ноздрей его судорожно расширялись. Лейтенанту стало жаль его, и он решил самостоятельно собрать рассыпанные возле дороги помятые бумажные листы, по которым, не дай бог, пройдутся грузчики, уже затралившие машину и подогнавшие к обочине тупорылый кран. Смятый портфель профессора он держал в руке, пытаясь расстегнуть заклинившийся замок с монограммой. Блуждающий взгляд сына вдруг остановился на портфеле…

— Это отцовские вещи. Я унесу. Позвольте. Я должен. Там доклад… — Ворожцову были знакомы эти междометия удрученного горем сознания. Он мягко отстранил дрожащие руки с вылезшими манжетами сорочки и золотыми запонками и свободной рукой достал пачку сигарет.

— Покурите — станет терпимо. И войдите в мое положение: не могу я до завершения формальностей передать вам бумаги. Однако пойдемте — посмотрим все на месте. Ваш отец мог вести и грифованные документы.

— Как же это произошло? — краска медленно приливала к лицу сына, но вместо предполагаемого лейтенантом стресса он чувствовал, как тот все настойчивее обращал свой взгляд на портфель. Ворожцов крепче прижал рифленую крокодилову кожу к телу и, помрачнев, надвинул глубже жесткую с околышем фуражку: «Пойдемте, расскажу по дороге».

Отступление на семь часов назад.

В это утро профессор проснулся с мучительной головной болью. Ныла натруженная за ночь рука, которой он беспощадно правил розовую картинность подготовленного сотрудниками доклада, и впервые было так одиноко наедине. Всегда отгоняемая мысль о смерти, к которой он привык относиться брезгливо и безразлично, сегодня не отпускала его. Приходили на ум лица прежних друзей: молодые и сморщенные от времени, как печеные яблоки, вспоминались нелепые и фальшивые банкеты на свои круглые, угрожающе растущие даты: пятьдесят, пятьдесят пять, шестьдесят… Сколько аспирантов превратились в докторов с толстыми багровыми складками щек, сколько наивных горячих спорщиков-студентов стали респектабельными начальниками цехов и на собственных, приобретенных после загранпоездок авто возят его теперь на заводы, за спиной улыбаясь, когда он подолгу калякает с пожилыми сталеварами о довоенных ценах на мед или о роговичной обманке, которую когда-то клали в печь для заговора… Теперь не кладут, а и не каждого инженера через пять лет после вуза к печи подпустят.

Эта мысль развлекла его, и он, уже не морщась, заставил себя встать, сделал самомассаж, распахнув вертящуюся на литых шарнирах отпотевшую форточку, и долго втягивал слабый, в мелких сизых прожилках живот, задерживая дыхание по гимнастике йогов. На даче было две комнаты: спальня и кабинет. Внуки, знакомые, родственники, кроме сына, сюда не приезжали — все знали, что только здесь профессор мог спокойно работать, и поэтому он привык к милому беспорядку наваленных на стеллажи книг, пыльных, с лета не трясенных паласов, толстогубых негритянских масок на стенах — всего, что давало настрой его мыслям, что снимало усталость, раздражение от дома, склок в лаборатории, недомолвок на ученых советах.

Сегодня расслабляться было нельзя: в десять часов начиналось пленарное заседание первой в истории провинциального вуза конференции по перспективным маркам сталей, и надо было хоть к девяти поспеть встретиться с прибывшими издалека коллегами, к которым обычно он часами, а раньше сутками, сам трясся на перекладных, мучаясь на пересадках вокзалов, в ледяных купе поездов или в звенящей в ушах духоте самолетов. «Ничего, — бормотал про себя профессор, разбивая над фыркающей маслом сковородкой яйца, — все флаги в гости будут к нам… И вам пришла пора, сеньоры, помесить нашей грязи, понюхать дымку горчичного». И уж совсем некстати он подумал, что придет пора — и разрешат пригласить в эту тьмутаракань добряка Джексона — ведь именно он презентовал ему секрет поджарки розового бекона, который шипел сейчас на сковородке. Правильно делают американцы, что готовят сами: мужчина вызывает уважение не только в лабораторном халате, но и в кухонном фартуке…