Приговоренный

Сладко было придумывать утешительную сказочку, еще слаще — понемногу начинать верить в придуманное. Но, как ни радовала Клыка логика предполагаемых размышлений Иванцова, все-таки шибко успокаивать себя не следовало. Надо было уже сейчас, загодя, прикидывать, как и куда уносить отсюда ноги.

У Клыка по территории бывшего Союза сыскался бы не один десяток мест, где можно было бы найти покой, хотя бы временный, но там его запросто нашел бы Черный. Его Клык боялся куда больше, чем прокурора. Если б он знал, что гражданин Чернов, обгоревший до неузнаваемости и лишившийся золотой цепи, украшавшей его крепкую шею, в настоящее время истолчен в порошок, смешан с битумом и расфасован по пакетам, у него отлегло бы от сердца минимум наполовину. Но он не знал даже того, что все автомобили, сожженные из засады бойцами Курбаши, уже сплющены в лепешку и отправлены в мартены близлежащего металлургического завода. Не знал, хотя все происходило в какой-нибудь сотне метров от него, спящего в подвале охотничьего домика фирмы «Русский вепрь». Впрочем, о том, что так называется место, где его содержали, он тоже ничего не знал.

Правда, бояться Черного следовало только в том случае, если прокурор рассказал своему корешку о том, куда подевалась нычка, за которую пострадал гражданин Коваленко. Скорее всего, конечно, не рассказал, но кто ж его знает, могло как-то само по себе приплыть все и к Черному…

Особенно неприятно было то, что Черный мог скорее всего пожаловать ночью. Если докопается до места пребывания Клыка. Как ему это удалось бы, Клык в деталях представить не смог, но то, что он не отступился бы от поисков нычки, даже если б это сделал прокурор, — ясно как дважды два.

Клык еще раз потрогал пистолет, попробовал быстро выхватить его из-под подушки и направить на дверь.

Сделал он это как раз тогда, когда в дверь вошла Вера с тарелкой наваристой гречневой каши, густо заправленной тушенкой, и двумя толстыми, по-деревенски нарезанными ломтями черного хлеба. Увидев ствол, она испуганно охнула и чуть не выронила тарелку. Клык заметил, что, выдергивая пистолет, он зацепил наволочкой предохранитель и повернул флажок параллельно стволу. Хорошо еще, что палец лежал не на крючке, а на скобе…

«Застрелил бы сдуру, — подумал он, — падлой стал бы».

Стало неловко и даже стыдно. Клык поскорее поставил «макара» на предохранитель, пихнул его обратно под подушку и сказал:

— Извини, нервы…

— Ничего-ничего, я понимаю, — пробормотала Вера, приходя в себя и подавая Клыку тарелку. — Хорошо, что я ваш ужин не уронила.

— Это точно, — улыбнулся Клык впервые за сутки, но вполне искренне. — А надо было, чтоб я за такую шуточку без жорева остался!

Он усердно взялся работать ложкой и челюстями. Но мозги при этом тоже не сачковали.

Удивительно, но так уж получалось, что второй раз в жизни семейство Аверьяновых исцеляло Петю Гладышева.

Первый раз это случилось очень давно, когда Веры еще и на свете не было. А будущему Клыку только-только шесть лет исполнилось. Увязался этот самый неслух Петюшка с пацанами постарше на речку, хотя делать там было, прямо скажем, нечего — на дворе стоял сырой, промозглый октябрь, купаться не полезешь. Ребята пришли от скуки камни в воду покидать. Сначала без толку кидали, просто так, чтоб булькало, потом — вскользь, у кого больше раз про-прыгает. Наконец нашли в кустах пустую бутылку, заткнули глиной, забросили подальше от берега и взялись топить. Кирюшка Лапин — он потом действительно военным моряком стал — как самый старший командовал: «Береговая батарея! По кораблям противника — огонь!» Течение довольно быстро несло бутылку вниз по речке, утягивало от берега, и попасть в нее становилось все сложнее. Уже и десятилетние с трудом добрасывали голыши до бутылки, а куда уж там сопливому Петюшке. Он видел, что камни плюхаются слишком далеко от цели, и решил исхитриться. Забежал вперед, туда, где были мостки для полоскания белья, встал на самый край, дождался, пока бутылка подплывет, и пульнул. Ловко, точка в точку, попал. Бутылка только дзыннь! — и булькнула. Только вот порадоваться этому Петька не успел, потому что, изо всех своих щенячьих сил размахнувшись, потерял равновесие и бултыхнулся в воду. Мог бы и захлебнуться со страху, хотя глубины-то было полметра, не больше. Утопнуть не сумел, но промок с ног до головы. А вода была уже та — градусов десять, не выше. Домой прибежал, а там дым коромыслом. Отец с матерью, дед и бабка докопки картофельные с соседями отмечали. Петька боялся, что ему за купание порка будет, и, как был мокрый, спрятался на печку… В общем, крупной простудой дело кончилось. Заработал Петюшка двустороннее воспаление. Фельдшерица из Лутохина пешком добралась, молодая, неопытная, сразу после училища. Говорит, отправляйте в Сидорово, в ЦРБ. А как отправлять? Тогда дорога от Лутохина до Сидорова была не лучше, чем от Марфуток до Лутохина. Ни автобус, ни «скорая» проехать не могли. Не на руках же парнишку тащить с температурой за сорок в дождь и слякоть — через день снег пошел. Вот тут и обратились к тете Тоне с ее снадобьями. За неделю на ноги поставила. Вот тут же, здесь, в этой самой маленькой комнате, где Клык сейчас лежал уже не простуженный, а простреленный. И внучка покойной бабы Тони его исцеляла. Чудеса!

Хотя, наверно, в прошлом они не раз видели друг друга, но как-то не припоминали. Клык точно не помнил. Слишком уж мала была Вера, чтоб запомниться. Клык был на восемь лет старше и на мелюзгу такую не глядел. Он в армию уходил, когда Верочке еще и десяти не было. У него тогда уже девушка была, та самая Люба, имя которой он на приметной березе у Черного болота вырезал. А потом, когда ему еще случалось бывать на родине после службы и отсидок, видеться им не доводилось.

«Жалко, — вдруг подумал про себя Клык, — если б я с тобой после первой ходки встретился, то второй и прочих не было бы…»

Это была чистая теория. Благие мысли о том, что пора завязывать, не раз и не два посещали Клыка в прошлом, но потом вмешивалась суровая правда жизни. То слишком много пропил, то проиграл от души — всяко бывало. Как назло, попадался какой-нибудь приятный магазин с милой продавщицей, которая на вопрос: «Вы когда заканчиваете?» — отвечала, что уйдет после того, как поможет кассирше сдать выручку инкассаторам… И после этого не взять этот магазин было просто неудобно.

Вера Клыку нравилась, хотя особой нужды в общении с женским полом он не ощущал. Вообще-то, конечно, после многомесячного сидения в смертуганской одиночке помечтать о нежных объятиях было бы вполне естественно, но «капитан Гладышев» при взгляде на Веру никаких необузданных страстей в себе не наблюдал. Во-первых, потому, что был ранен и ослабел, а во-вторых, потому, что все еще ощущал себя приговоренным смертником. Ему нужно было какое-то время, чтоб до конца отрешиться от этого дурного состояния, почуять себя живым и полноценным человеком. Наконец — и это было самым главным тормозящим обстоятельством, — у Клыка в отношении Веры проявилось не вполне понятное, какое-то совсем иное, не половое чувство. То ли оттого, что Вера была внучкой тети Тони, благодаря которой Клык по второму разу родился, то ли оттого, что и сама Вера усердно и без явной корысти помогала совсем незнакомому человеку выкарабкаться, но только «капитан» увидел ее не то сестрой, не то племянницей. То есть дамой, на которую сексуальные устремления у нормальных мужчин не распространяются. Возможно, что в свое время, примерно в те годы, когда Вера только родилась, Клыку очень хотелось, чтоб у них в доме был братик или сестричка. Но слишком уж пили родители, и девчушка, которая могла бы быть ровесницей Вере, — Аленка, родилась неудачной, все болела и болела. В общем, она прожила только год с небольшим, и пришлось им нести на кладбище маленький, не больше чемодана, розовый гробик. А перед тем, как закопать этот гробик в небольшую могилку, его открыли, и Петька увидел последний раз круглое, безмолвное, бледненькое личико с длинными ресничками, которые шевелил весенний ветерок. До этого он уже побывал на похоронах своей бабки, но такой жалости, как в день похорон Аленки, не испытывал. Потому что ему давно уже было известно: люди рождаются, растут, становятся взрослыми, старятся и уж потом умирают. То, что померла старенькая бабка, было вполне нормальным делом. Каждый год в Марфутках умирал кто-нибудь из стариков. А вот то, что Аленка, только родившись и даже не научившись ходить, вдруг перестала дышать и плакать, — это пугало. Всякий раз, когда Клыку вспоминался тот день и Аленкины реснички, ему становилось горько и больно. Он даже шоколад «Аленка» никогда не покупал. Почему она? Ведь в том же году, когда родилась Аленка, в Марфутках народилось еще три или четыре девчонки, да и мальчишек не меньше. Все те чужие девчонки и мальчишки благополучно выросли, уехали из Марфуток, наверно, уже и семьями обзавелись. А Аленка осталась тут, в маленьком холмике, под смастеренным дедом крестиком. Много позже, когда Клык где-то по жизни встречал Аленкиных ровесниц, как-то невзначай думал: «Вот какой она, Аленка, могла бы сейчас быть…» И опять эти реснички ему виделись воочию.