Приговоренный

— Это я слыхал. Не повезло тебе…

Вера впервые за долгое время поглядела на Любу более-менее осмысленно и даже с интересом. Ее шок проходил постепенно. После сна и некоторой заторможенности, когда она выполняла приказы Клыка будто робот, к ней помаленьку возвращался разум.

— Не повезло… — У Любы на лице появилась горькая улыбка. — Я три раза руки на себя накладывала, только жива осталась — вот это не повезло. Вены резала, вешалась, уксус пила. Уцелела. Мать увезла к тетке, в Москву. Тетка и сосватала за чувака какого-то. А мне после того, что в общаге случилось, все мужики казались зверьем. Я в постель как на каторгу шла. Запаха не выносила, понимаешь? Может, если б ты был, так еще куда ни шло… А этот озлился. Да еще ребенок родился слишком рано. Муж этот не дурак был, все просек. А деться уже некуда: зарегистрирован на него, мало того, что до тех пор, пока год не исполнится, развода не дают, так еще и алименты выдергивают. И этот гад, паскуда, простудил его нарочно. Он маленький совсем был. Крошка. Много ли надо? Воспаление легких — и все. Сгорел Петенька.

— Петенька… — прошептал Клык, ощущая боль какую-то и злость.

— Да. Я бы тебе родить хотела, но уж не судьба. Если б не этот гад… В общем, только мы ребенка схоронили, как он, пидор, на развод подал. Мне-то с ним разойтись не жалко было. Если б он, козел, под конец не решил поиздеваться и не сказал мне, как нарочно ребенка голым оставлял при распахнутом окне — мол, все равно ничего не докажешь, один на один говорили. Болтанул — и у меня последние тормоза выбило. Не помню, как зарезала. По сто четвертой два года дали. Прокурор была баба, судья — тоже. Поняли, но осудили. Села в Мордву, там с Соней познакомилась. Она девятый год за мокруху отбывала. Вместе выходили.

— А на зоне семьей были? — спросила Вера.

— Помолчи, а? — попросила Люба. — Не с тобой говорю. Ты сама-то сидела?

— Пока нет, — сказал Клык, прислушиваясь к шумам, доносившимся с улицы. Похоже, что к забору дачи подкатили машины с мигалками, но не слышно было, чтоб менты разгуливали по двору. Они бы уже шуршали и здесь, на тыльной стороне дома. Окружали бы, блокировали. А потом в матюгальник: «Гражданин Гладышев по кличке Клык! Вы окружены! Просьба выходить без оружия и с поднятыми руками». Небось пару колец уже обмотали вокруг участка. Но не лезут — значит, ждут. Возможно, Цезаря. Им-то ведь шухер тоже не нужен. На охраняемой территории стрельба, четыре трупа. Эдак кто-то из здешних отдыхающих жильцов может обидеться и от халявной работы отстранить. С другой стороны, ежели тут какая личная разборка у Цезаря, то с него можно детишкам на молочишко слупить…

Вера об этих тонкостях не подумала, а вот слово «пока», произнесенное Клыком, ее покоробило. Пуще смерти ее испугала перспектива угодить куда-нибудь за решетку…

— То-то и оно, что пока не сидела, — проворчала Люба. — Она мне как мать была, понятно? Родней родной. Она, Сонечка, меня к жизни вернула…

Люба всхлипнула, а Клык посмотрел на посеревшее, неживое лицо лежавшей на полу покойницы и надавил ей пальцами на веки. Еще одна, третья женщина умерла от его руки. И еще одну рану он нанес своей первой любви. Невзначай, но нанес.

— Давай, — сказал Клык, обращаясь к плачущей Любе, — я тебе сейчас руки развяжу. Хоть лицо утрешь…

Что он еще мог сделать для нее? Если придут менты, — а они определенно дождутся Цезаря, — то ей хана. Она лишняя. А Клык может надеяться только на то, что он и Вера нужны Цезарю для каких-то дел. Иванцова в руках держать, проводить через него своих ребят в прокуратуру, вертеть-крутить… Сказать: «Вали отсюда по-быстрому!»? Куда она побежит, если дача окружена? Даже если переодеть ее во что-нибудь, все равно задержат. Хотя бы как свидетеля. А это значит, что к Цезарю она так и так попадет. Тот сам следствие заведет. Легко не отпустит на тот свет.

Клык разрезал путы. Не боясь, что она выкинет какой-нибудь неприятный финт.

Люба размяла запястья, утерла лицо рукавом своего черного комбеза. Вздохнула:

— Что ж ты сделал, а?

— Кому-то надо было сегодня помереть… — сказал Клык как-то очень виновато, хотя мог бы, наверно, озлиться — не он ведь пришел их убивать, а они его. Слишком уж зацепило его за сердце прошлое.

— Я не о том… — пробормотала Люба. — Я не про сегодня…

И только тут до Клыка дошло, что она упрекает его за давнишнее, за то, чего не было.

— Так уж вышло… — сказал Клык.

Опять затюлюкал радиотелефон.

— Привет, — услышав Клыково «алло», произнес Цезарь, — мы у ворот, с ментами. Вы там в порядке, нас яйцами не закидают?

— Заходите, — произнес Клык, — некому кидаться.

— Смотри, — предупредил Цезарь недоверчиво, — если тебя на крючке держат — не оправдывайся потом. Лучше сейчас кашляни, и я пойму.

— На хрен мне кашлять, — проворчал Клык, — нет тут никого лишних.

— Хорошо. Но если что подозрительное — шорохи, шаги какие-то, предупреди, понял?

— Номера-то я не знаю…

Цезарь назвал номер и добавил:

— Смотри, я тебе верю.

— Верь. — Клык попробовал сказать это потверже.

Сказал — и почуял, что теперь у него только два выхода. Один — красивый, но, по правде говоря, очень дурной. Взять все оружие, что есть в доме, вооружить Любашку, Верку и начать безнадежную оборону. Положить, быть может, Цезаря с его мужиками, но потом наверняка угодить к ментам. Хорошо, если в виде трупа. А если он живым достанется, то придется по новой проходить все, что уже было. И опять сидеть в вечно освещенной, лишенной окон коробочке, на сей раз долго. Потому что будут допрашивать по делу Иванцова, по всем «посмертным» делам, а потом кончат. Так, как могли бы кончить две недели назад. Но хрен с ним — он и так мертвец юридический. Верка и Люба тоже с ним влипнут. Им тоже не жить — обеим.

Второй выход — паскудный, но смертей меньше. Успокоить Любаньку пулькой из ее струмента, а потом спокойно Цезаря ждать.

Нет человека — нет проблемы.

— Они сейчас придут? — спросила Люба, глядя Клыку в глаза.

— Придут, наверно… — промямлил тот, угодя взгляд в сторону.

— Не отдавай меня. Живой не отдавай, ладно? Сделай добро…

Словно мысли прочла.

Со двора отдаленно долетел лязг открываемых ворот, фырчание автомобиля. Цезарь будет здесь минут через п^ть, не больше. И думать надо быстро. Пока подъезжает, открывает двери, поднимается наверх.

— Как ты сюда прошла? — спросил Клык. — Ни собаки не учуяли, ни люди…

— Просто. Собак и первого сняла из дома напротив. Через ночной прицел, из вот этой бесшумки, только ствол другой, удлиненный. Потом — через забор. Вместе с Соней. Дверь отмычкой открыли, положили двоих сонными. Потом Соня сумки взяла, а я к вам пошла… Все так просто. А сперва напридумывали — чуть ли не через подземный ход…

— Ход? — переспросил Клык. — Подкоп копать хотели?

— Нет. — Тут у Любы изменилось лицо. Что-то на нем промелькнуло: не то надежда, не то тоска.

— А как?

— Тут под домами убежища… На соседнюю дачу можно выйти.

— Уходи! — прошептал Клык. — Живее! Где спуск в подвал?

— Из подземного гаража…

— Дуй! Я их застопорю.

Клык набрал номер, который ему дал Цезарь.

— Корефан, ты где сейчас?

— У гаража, — ответил Цезарь, — ключ электронный забыли, сейчас мужик к машине сбегает, войдем…

— Погоди малость, там внизу что-то шуршануло. Не нарвись. Лучше иди через крыльцо, я его, правда, на засов запер, но сейчас спущусь. Заодно пригляжу…

— Осторожней смотри, — позаботился Цезарь.

Люба нерешительно встала с места и двинулась к лестнице.

Клык, держа в руках ее пистолет со шприц-пульками, пошел следом.

Вера только удивленно проводила их взглядом…

У двери подземного гаража Люба вынула из кармана отмычку и какой-то тюбик — должно быть, с тем же маслом, каким они смазывали замки на двери прихожей, — и чуть повозилась. Щелчок вышел тихим, дверь открылась. Тоненьким, как карандаш, карманным фонариком Люба высветила люк в полу.