Страница 53 из 60
Энрике был так увлечен рассказом Хуана, что иногда замирал, завороженный, на несколько секунд, а потом, опомнившись, снова принимался лихорадочно писать.
— Меня поразило безграничное спокойствие, которое было написано на лице аббата, когда военные решали между собой, жить ему или умереть. Откровенно вам скажу, сеньор Кастро: я всю свою жизнь посвятил Господу, но не думаю, что перед лицом смерти смог бы проявить такую же твердость, как этот человек. Рядом с аббатом в тот момент стоял еще один монах — брат Хосе, и на его лице я тоже не увидел ни тени страха. Они стали просить командира позволить им похоронить брата, умершего накануне. Это очень удивило меня и по сей день не перестает удивлять. Как я уже вам сказал, в тот день я пришел в монастырь рано утром и не заметил никакого намека на траур. Никто из монахов не упоминал о смерти кого-то из братьев… Кажется, я уже смертельно надоел вам своим рассказом? — спросил вдруг Хуан, словно очнувшись. — Вы уж простите меня — старики всегда чересчур болтливы. Наверное, мы боимся, что никто о нас и не вспомнит, когда мы умрем, — вот и чешем языком по любому поводу. А вам, наверное, это вовсе не интересно…
— Что вы, что вы! — воскликнул Энрике, испугавшись, что Хуан не закончит свой рассказ. — Продолжайте, прошу вас, это очень любопытная история!
— Ну хорошо, как хотите, сеньор Кастро, — сказал старик. — Только не говорите потом, что я вас не предупреждал. Хотя вообще-то рассказывать осталось не так уж много. Так вот, аббат и брат Хосе попросили у командира разрешения похоронить умершего монаха. Он согласился, но другой — тот, что требовал расстрела монахов, — опять стал возмущаться и кричать, размахивая руками. Тогда командир, чтобы унять буяна, приказал ему заняться организацией оборонительных позиций за монастырской стеной. Тот нехотя подчинился. Я был тогда совсем ребенком, но что-то говорило мне, что все это может закончиться очень плохо… Через несколько секунд галерея опустела: монахи отправились готовить усопшего к погребению, и республиканцы тоже куда-то исчезли. Я остался один, совершенно один — кругом не было ни души. Это так напугало меня, что я зарыдал, изо всех сил сдерживаясь, чтобы меня никто не услышал. Когда мне наконец удалось успокоиться, горло у меня было сдавлено, словно меня кто-то душил, и после того дня оно еще очень долго болело.
В записной книжке Энрике осталось уже не больше десяти листов, но он надеялся, что этого хватит, чтобы записать рассказ Хуана до конца.
— Минут через пятнадцать монахи снова появились в галерее. Четверо из них несли на своих плечах скромный сосновый гроб. Процессию возглавляли аббат и брат Хосе, а за гробом шли все остальные монахи. Вслед за ними отправились и несколько республиканцев, появившихся в галерее незадолго до выхода процессии. Все, что произошло потом, было скрыто от моих глаз, но через несколько минут я услышал выстрелы и душераздирающие крики ужаса и боли. Столько лет прошло, но я до сих пор, бывает, слышу эти леденящие душу вопли в кошмарных снах и просыпаюсь в холодном поту. Я не видел расстрел своими глазами, но уверен, что аббат и брат Хосе умерли, не проронив ни звука — так же достойно, как прожили свою жизнь… Я снова зарыдал, на этот раз уже в голос, оплакивая Жиля, и брата Хосе, и всех остальных монахов. Мои ноги затекли и онемели до такой степени, что я совсем уже не чувствовал их. Мне было страшно за себя, и на меня наводил ужас весь этот абсурд войны, причины которой я тогда даже не понимал.
Энрике поднял глаза и увидел, что старик плачет: по его морщинистому лицу ручьем текли слезы.
— Простите, — сказал Энрике, — можете не продолжать, если эти воспоминания для вас так тягостны.
Хуан вытер слезы своими мозолистыми ладонями и знаком показал Энрике, что с ним все в порядке.
— Это вы простите меня, старика, — с горечью сказал он. — Я давным-давно никому не рассказывал эту историю и думал, что теперь мне будет уже не так больно все это вспоминать. Но, оказывается, старая рана болит по-прежнему… Ну да ладно, раз уж начал рассказывать, нужно закончить. Так вот, вскоре после выстрелов послышался какой-то грохот, который я сначала принял за гром. Потом над монастырем пролетел самолет, и раздался взрыв сброшенной бомбы. Взрывная волна была такой силы, что вся кухонная утварь посыпалась с полок, а шкаф, где я прятался, зашатался. Мне пришлось собрать всю свою волю, чтобы заставить себя выбраться из него: я открыл дверцу и упал на пол с высоты около метра. Затекшие ноги меня не слушались, и я даже не мог подняться. В это время над монастырем опять пролетел самолет. На этот раз бомба упала ближе — раздался взрыв, оглушивший меня, и я подумал, что останусь глухим на всю жизнь. К счастью, этого не произошло, но с тех пор я не очень хорошо слышу левым ухом. После второго взрыва шкаф так угрожающе закачался, что казалось, он вот-вот упадет и раздавит меня. Преодолевая боль, я с трудом выполз из кухни, подгоняемый страхом. Кругом на полу валялись кастрюли, подносы, миски, чашки и другая всевозможная утварь. Все было в дыму, сильно пахло порохом, и у меня невыносимо щипало глаза. Во дворе я увидел ужасную картину: каменные плиты были залиты кровью, и в этих кровавых лужах лежали оторванные руки и ноги. Но страшнее всего были душераздирающие крики раненых, которые не мог заглушить даже грохот взрывов. Я с трудом поднялся и на слабых ногах пошел прочь. На меня никто не обращал внимания. На секунду я остановился перед каменным крестом, под которым лежали тела убитых монахов, и бросился бежать через площадь по направлению к воротам. Мне казалось, что меня вот-вот настигнет смертоносная пуля, но все обошлось: я добежал невредимым до крепостной стены и спрятался за ней. Когда самолеты скрылись, я оглянулся на монастырь: от многих его строений остались лишь дымящиеся руины. У меня сжалось сердце, и только в этот момент я заметил кровь на своем предплечье. Рана была почти до кости — наверное, от картечи. У меня до сих пор шрам остался, — сказал старик, показав Энрике правую руку, и заключил: — Ну, вот и все, больше я ничего не помню. Очнулся я в больнице, а рядом со мной сидела моя мать…
— А как вы думаете, что там произошло? — спросил Энрике, находившийся под сильным впечатлением от рассказа. — Я имею в виду: что произошло с монахами? Как, по-вашему, они погибли?
— Не знаю, — ответил Хуан и едва слышным шепотом добавил: — Это теперь одному только Богу известно.
Энрике кивнул и отвел глаза: почему-то ему было трудно выдерживать взгляд старика. Взглянув на свою записную книжку, он заметил, что чистым остался всего один лист.
— Вы первый человек, так сказать, со стороны, не из моей семьи, которому я рассказал эту историю.
Энрике снова молча кивнул.
— Так что оправдывайте мое доверие, — добавил Хуан, стараясь снова говорить бодрым голосом. — Если вдруг напишете по моей истории книгу или что-то вроде того, уж сообщите мне — я тоже лицо заинтересованное.
Энрике поднял взгляд на старика. Слезы еще не высохли на его морщинистых щеках, но в глазах его уже сияла улыбка.
— Девяносто процентов дохода — вам, десять — мне? — тоже улыбнувшись, спросил Энрике.
Хуан помолчал, словно всерьез обдумывая это предложение, и наконец ответил:
— Да чего уж там, давайте уж поровну… Я бы и сам написал, да, думаю, у вас это лучше получится.
Хуан и Энрике одновременно расхохотались. Смех был просто необходим им в эту минуту, чтобы отогнать от себя призрак страшного прошлого — трагедии, разыгравшейся в монастыре Поблет на Рождество почти шестьдесят лет назад.
37
1327, Шампенар
1453, Лире
Пьер де Шарни был счастлив: наступил день свадьбы его сына. Невестой Жоффруа была красивая и добрая девушка Жанна де Вержи. Граф с нетерпением ждал того момента, когда он сможет узнать, что за сокровище хранилось в ларце тамплиеров. Призрак брата наказал ему передать ларец сыну перед свадьбой, и после свадебной церемонии его содержимое уже не должно было быть тайной.