Повести

Семен понял свою ошибку, но было уже поздно. Он прекрасно знал тот кремень в характере Натальи, об который не раз обжигался и отскакивал прочь.

Семену, может быть, пришлось бы долго мучиться и переживать, но его выручил неожиданный случай.

Приболела его квартирантка-учительница. Он стал за ней ухаживать. То поднесет стакан чаю, то брусничку подсахарит и поставит на табуретку, то где лекарства подаст. Поближе пригляделся — баба как баба. С виду была строгая, а тут, в постели, ничего. Простоволосая, грубоватое, монгольского росчерка лицо сибирячки обмякло, стало женственнее и привлекательнее. По-свойски разговоры завели житейские; она рассказала про свою вдовью жизнь, в которой напрочь отсутствовали розовые денечки, да и откуда им быть — года-то ушли, перевалило за «бабий век». И даже давала понять она, что при случае и не отказалась бы выйти за пожилого, лишь бы он был порядочным человеком.

Ночи под рождество, видимо, всегда бывают колдовскими. Какими они были при Гоголе, такими же дошли и до наших дней. Сел Семен рядом с кроватью Елены Емельяновны. Сначала сумерничали, потом стало темно, собрался было зажечь лампу, но она попросила его не зажигать.

— Я люблю темноту, лучше мечтается.

— А мне приятно сидеть рядом с вами.

— Да?!

— Правда… истинная…

Мягкие женские руки обняли Семена и, притянув, обожгли его…

Вечером Семен Малышев был бобыль-бобылем, а утром поднялся с постели женатым человеком.

Дед Арбидоша не забывал заглянуть к бабке Дарье. Вот и сегодня приковылял к ней с новостями. Запалив свою огромную черную трубку, заговорил он громко, как все тугие на ухо люди.

— Слышь, кума, Сенька-то Малышев жанился, говорят.

— Но и кумуха-черемуха с ним… А на ком леший повесился-то?

— На учительше Омельяновне.

Бабка перекрестилась.

— Слава богу, все же не со сватьей грех делить. Я уж и то баю, что не така баба Наталья, чтоб жить на смеху… Гордыня не дозволит.

Старик попил чаю и молча увалил домой.

— Ты слышала, девка, чо Арбидоша-то баил?

— Слыхала, бабушка, — из комнаты вышла Вера. На красивом смуглом лице появилась грустная улыбка. Бабка Дарья посмотрела на нее и сурово нахмурилась.

— Э, дуреха, отец-то без бабьего обихода в грязи забулькался. Спасибо, хушь нашлась.

— Да я ничего не имею… не…

— Петьке-то чиркни про то, про се.

— Напишу, бабушка, — Вера оделась и направилась на работу в колхозную сетевязалку.

Отворив скрипучую калитку, она с глазу на глаз встретилась с отцом и от неожиданности попятилась назад.

— Здравствуй! — Семен опустил на снег тяжелый узел с вещами и внимательно оглядел дочь. «Верно говорят, что Вера беременна», — промелькнула мысль.

На бледном похудевшем лице дочери все так же блестели большие карие глаза. В них он прочел укор, отчужденность и тоску. У Семена вдруг больно заныло сердце. Ему стало так жалко дочь, что невольно на глазах выступили слезы.

— Принес твою одежонку… — со стоном выдавил он.

— Спасибо, — едва слышно проронила Вера и посторонилась, — проходи, папа.

— Ладно… а бабка-то дома?

— Дома.

Вера поднялась на крыльцо и отворила дверь.

При входе Семена сидевшая на скамье бабка Дарья стремительно вскочила, что никак не вязалось с ее возрастом.

— Кумуха-черемуха! — вырвалось у нее от удивления.

— Здравствуй, мать!

— Небось совесть-то побила?! — вместо приветствия крикнула старуха.

— Ладно, не кричи! — Семен попятился назад.

— Чево накопытился бежать, садись.

— Тороплюсь на работу, потом зайду. — Семен выкатился на крыльцо и шумно вздохнул. Побаивался он своей бывшей тещи и при встречах старался по возможности быстрей улизнуть от нее.

За воротами Вера догнала отца и молча подала ему новенькие варежки.

— Лучше Петру отправь.

— Я уже послала, — Вера смахнула слезу.

— Спасибо, дочка, — Семен взял варежки, посмотрел на Веру и часто-часто заморгал воспаленными глазами.

— Ждать будешь его?

— Ничо, дождусь… Только обидно, что свои же люди безвинного затолкали в тюрьму. — Вера тихо заплакала и, не попрощавшись, чуть не бегом пустилась к сетевязалке. Семен долго смотрел вслед дочери. Стоял, не замечая ни резучего сорокаградусного мороза, ни проходивших мимо него людей.

Пока шел до дома, всю дорогу его преследовал образ дочери, а в ушах неотрывно звенели Верины слова, которые тяжелым камнем легли на его грешную душу.

Дом оказался на замке. Из старой омулевой бочки сделана конура, в которой лежит старый Бурхан. Там под доской хранится ключ.

Семен долго возился с замком и сам разговаривал с собой, словно с посторонним человеком: «Вишь, товарищ, каковская я сволочь, а?.. Родну дочку изобидел… Кому она нужна с ребеночком-то? Не-е, так, товарищ, не пойдет дело!.. Сию же минуту нагрохаю я письмо прокурору… Укажу на шкуру, пусть забирают ее, а там и козе понятно, что к чему… Приведу слова самого Лисина, что он сознался во вранье, и свидетелем выставлю Елену Емельяновну. Она не простая деревенщина, а у-учитель-ни-ца! Во как! Она сидела рядом в комнате и все слышала… Слышь, товарищ!..»

На рабочем столе Елены Емельяновны Семен взял ученическую тетрадь, вырвал лист и стал писать заявление прокурору района. Заглавные буквы получались с огромными завитушками, слог витиеватый. В конце заявления он просил прокурора срочно произвести переследствие и через верховный суд республики освободить из-под стражи безвинного страдальца Петра Сидоровича Стрельцова.

Колхозной сетевязалкой заведует хромой Роман Налетов. Шестнадцатилетним пареньком он с отцом бармашил в Больших Черемшанах. Неведомо откуда леший приблудил в эту глухомань бродячий отряд каппелевцев. Отец без лишних слов отдал им всю рыбу. «Жрите, собаки, может, подавитесь», — буркнул он, вползая в землянку. Но белым нужен был транспорт. Они вызвали отца из землянки и приказали запрячь лошадь и следовать за ними. Отец наотрез отказался. Долго и дико хохотал офицер.

— Ох, мужик, рассмешил! Спасибо, а то в эту проклятую стужу можно разучиться смеяться. Эй, Ванька! — офицер подмигнул чубастому детине.

Больше не видел Роман отца.

Долго мытарился парень в отряде белых, пока в суматохе одного боя не оказался среди партизан.

У партизан тоже было не сладко — непрерывные бои, холод и голод. Только разница была в том, что белые не доверяли ему оружие и держали в обозе, а партизаны дали ему заржавленную, с расколотым прикладом винтовку и три обоймы патронов. Винтовку Роман вычистил, пристрелял — оказалась доброй. И Роман стал бойцом партизанского отряда знаменитого дедушки Мороза.

В кровопролитном бою на Яблоновом хребте Романа ранило в ногу. Сначала он попал в Верхнеудинск, а оттуда его перевезли в Иркутск. Здесь, к великой радости, он встретил своего земляка Сидора Стрельцова, который тоже залечивал свои раны. Сидора выписали из госпиталя раньше, но он не покинул Романа и в ожидании полного его выздоровления «зашибал деньгу», готовил на дорогу продукты и сушил сухари. Наконец и Налетову сказали долгожданное слово «домой».

В ту пору стояла суровая зима. Подлеморье встретило двух поморов безлюдьем и злыми ветрами. У Романа снова разболелась нога, и Сидору пришлось делать нарты и тащить товарища через бесконечные торосы и сугробы. Обмороженные, едва живые, добрались они наконец до родного Аминдакана.

После смерти Сидора Роман не оставлял без внимания семью друга. Помогал Наталье заготовить дров, сена. А во время весенне-летней путины брал Петьку с собой на рыбалку.

Вот и сейчас, когда семью друга постигло новое горе — посадили Петра в тюрьму, Налетов первым приковылял к Наталье.

— Чем помочь-то, соседка?

Украдкой проскользнули по щеке две вдовьи слезинки.

— Спасибо, Роман Тихоныч, я-то обойдусь… Возьми в сетевязалку Веру, все же в тепле будет робить…

— Э, паря, о чем разговор, возьму девку.