Повести

Зажав в середку «русалку», братья мчались по узенькой долине Итанцы. Пестренькие деревеньки одна за другой оставались позади. В селах через каждые два-три почерневших от времени дома, подбоченясь, красовался новенький. А вон старенькая хата, сбросив обомшелую крышу, накрылась серебристым шифером да еще и украсилась замысловатым фронтоном. «Расфрантилась кикимора, что твоя купчиха», — словно ворчат ее соседки-сверстницы.

И так деревня за деревней. У каждой своя жизнь, своя история.

Бронька начал было клевать, но водитель зло окрикнул:

— Не дремли, а то и меня потянет!

— Пройдет. Виновата Итанца — ни края, ни конца.

— Слушай, Броня, куда думаешь идти?

— В геологоразведку.

— За длинным рублем погнался?

— За длинным. — Бронька тяжело вздохнул, а затем, взглянув на товарища, предложил: — Давай, Толик, споем о славном море.

В Улан-Удэ приехали лишь к ночи. Во мгле город, освещенный электричеством, купался в волнах дымного нездорового воздуха. Резкие сигналы далеких поездов вызывали у Броньки тревожные размышления.

В городе жила младшая сестра Ульяны Прокопьевны Клава. Муж у нее работал где-то на севере, на золотых приисках. Писал короткие письма и переводил много денег. Единственный их сын Валерик, не закончив школу, стал зачем-то отращивать баки, носил огромную шевелюру и мучил себя несуразной стильной одеждой. С помутневшими от безделья и пьянки глазами он лениво слонялся по городу. А тетя Клава, как ожиревшая уточка, целыми днями крякала в комнатах душной квартиры.

Броньку встретили с холодком. Да и он почему-то всегда чувствовал к ним неприязнь.

Весь следующий день Бронька потратил на поиски непоседливого Глеба Максимыча. И только к вечеру кое-как застал геолога в его рабочем кабинете.

— Приветствую! Приветствую, Броня! — расплывшись в широкой улыбке, крепко жал Бронькину руку Глеб Максимыч. — Ну и вымахал детина! Весь в папу!.. А как мамаша чувствует себя?

— Нормально… Что-то не приезжали к нам? — невпопад спросил растерявшийся Бронька.

— Ох, милый мой, знал бы ты, как я соскучился по Байкалу! Но работа… работа не отпускает…

— Работа не волк, в лес не убежит, — усмехнулся Бронька. Тут же мелькнула мысль: «Зачем же это я повторяю поговорку Захара Захарыча? Надо бы говорить о другом».

— Теперь, Броня, так не рассуждают… А как рыбалка?

— Средняя. По тонкому льду закидные невода добыли хорошо, а сетовые бригады плоховато.

— По делам колхоза прибыл или так, по личным?

— Приехал поступать на работу.

— Ба-ба-бах! Ты, Броня, смеешься?!

— Нет, правду говорю, как есть.

— Что-то не верится. Ты же так любишь море и свою рыбалку. Сколько агитировал тебя в геологию, в институт… а ты только мычал. А тут — на тебе!..

— Так уж пришлось.

— А что случилось-то?

Бронька покраснел. От напряжения выступили мелкие капельки пота. Вынув платок, он провел по высокому лбу и, запинаясь, сбиваясь, начал говорить:

— По правде говоря, это… Ну, этот… этот Семен Черных заставлял меня принимать на склад рыбью молодь… Лезет же в снасти такая мелочь пузатая: сижата, омульки и прочая шантрапа. Эту молодь мы должны отпускать в море, чтоб, значит, подрастали… Я отказывался принимать на склад, ругался с ним… Один раз даже побил его, а потом… чуть не получилось хуже. В общем, характером не сошлись…

— М-да… характер твой не подошел.

— Мать говорит: «керосиновый», Бронька, у тебя характер.

— Ха-ха-ха! — раскатисто захохотал старый геолог. — «Керосиновый».

— Глеб Максимыч, я вам потом расскажу. Тут дело темное. Грязными делами занялся Черных. Пьет… Хороводится с каким-то «заготовителем»…

Лицо старого геолога сделалось суровым. Ласковые голубые глаза стали колючими. От прежнего обаятельного человека не осталось ничего. Сразу же повеяло холодком.

— Значит, грязные дела, а ты побоялся их разоблачить — и тягу!..

Бронька низко склонился и, не зная куда девать красные здоровенные ручищи, положил их на колени и стал рассматривать свои потрескавшиеся, неотмывающиеся рыбацкие пальцы.

У Глеба Максимыча потеплело на сердце, но он все тем же тоном холодно спросил:

— Где хочешь работать?

— А я… а мне бы хотелось в тайгу, куда-нибудь в Подлеморье.

Глеб Максимыч достал из портфеля блокнот и размашистым четким почерком написал несколько слов.

— По этому адресу найдешь старшего геолога Бадмаева Бадму Цыреновича. Он ваш, баргузинский. Скажешь, что я велел зачислить тебя в Лево-Мамскую геологосъемочную партию, в должности металлометриста… Это пока. А потом на месте он разглядит и устроит.

— Спасибо, Глеб Максимыч…

— Вылетаете завтра в восемь ноль-ноль.

Позабыв распрощаться, потный, раскрасневшийся, Бронька выскочил на шумную улицу.

«Ничего, в тайге увидите, трус я или нет… Там докажу».

Утром 12 мая в назначенный час Бронька с какими-то незнакомыми парнями вылетел на «кукурузнике». Погода была ясная, безветренная, и полет доставлял ему немалое удовольствие. Сначала горы и леса Прибайкалья, а дальше раскрылось ледяное поле Байкала.

Показался родной Ириндакан. Среди крохотных домиков Бронька отыскал свой… Перед ним всплыл образ матери: на Броньку смотрели большие, серые, вечно грустные глаза. И в них он ясно видел немой укор… Рядом мелькнуло широкое скуластое лицо Захара Захарыча — в темных монгольских глазах открытое недовольство.

Почему-то неприятно заныло сердце…

Вот и Курбуликская губа. Ясно видны строения Катуни и Покойников. Промелькнул остров Бакланий, белой крапинкой на свинцовом льду выделяется Ирканинский Камушек. Быстро мелькают знакомые с детства места, где Бронька немало дней провел в среде рыбаков. За Чивыркуем открылась ширь — ледяная грудь Байкала. По льду, конечно, никто уже не ходил, потому что он держался лишь на честном слове природы. Как на кинопленке, мелькают под крыльями самолета изумительной красоты скалы, крутые горы, покрытые хвойными лесами, подлеморские реки пенятся на своих бесчисленных порогах.

Местами самолетик летел совсем рядом с гольцами, которые ослепительно блестели под лучами майского солнца. Поминутно слышались возгласы и щелкали фотоаппараты.

Эх, Подлеморье, Подлеморье! Недаром именно эти места выбрал и сделал своей родиной самый ценный в мире баргузинский соболь. Темным бархатом расстилаются кедровники и ельники. Под цвет вот этого чернеющего леса природа и соболя наделила пышной черной шубкой.

Промелькнул центр соболиного заповедника Давшэ. За ним Большая речка… Броньке эти места были уже давно знакомы. Вон крутая губа Яксакана, куда они однажды забежали, спасаясь от шторма. Вот голубой змейкой впадает в море речка Урбукан, где он убил первого медведя.

Остались позади Шигнанда и Томпа.

Уже перед самым концом пути их встретил резкий ветер — «ангара». И, как будто бы для разнообразия, самолет немного качнуло.

Вот и устье Верхней Ангары, а недалеко раскинулся поселок Нижне-Ангарск. Сделав круг, самолет пошел на посадку.

Их ждали. Среди геологов Бронька узнал своего земляка Пашку Бородых.

— Ты?! Как это выкарабкался из своего колхоза?

— Выгнали… А ты, Пашка, давно здесь?

— Да порядком загораем.

— А где живете?

— Здесь, у одной старушки.

— Ну и я примкну к вам.

По дороге Пашка рассказал, что он с тремя парнями из Лево-Мамской партии устроился неплохо. Народ в основном уже завезен. Сидят из-за поломки вертолета, который должен забросить геологов в тайгу.

Уже перед самым домом Пашка предупредил товарища, что хозяйка сердитая, но добрая. С ней проживает молоденькая невестка… Ритой зовут, с ребенком. Живет еще студентка из Иркутского горного техникума… Блондиночка… девка смак… Все уходит куда-то.

Бронька остановился в нерешительности у порога старенького домика, но Пашка уже открыл дверь, и они вошли без разрешения.

— Здрасте, простите, что так зашли.

Суровая на вид хозяйка ответила на приветствие едва заметным кивком.