Повести

— Нет, сама поеду. Сено нада тащить.

— Э-эх, испортился мужик… Ладно, на себе перетаскаю, — водянистые глаза Кехи загорелись злыми огоньками, стали сухими и даже красивыми.

Кеха завязал в понягу заднее стегно сохатого, огляделся кругом и покачал головой. «За два дня не перетаскать… Ничего, зато загребу кучу денег». При выходе из пещеры он увидел двух милиционеров, побледнел и, заикаясь, опустился на каменный пол.

— При-при-приветик… ка-жись, влопался…

— Нет, не кажется, а точно, — на суровом лице лейтенанта Воронцова появилась презрительная усмешка. — Что, струсил? А ну, веди-ка нас в свою нору.

Трясущимися руками Кеха достал из кармана пачку «Беломора», сунул папироску в рот табачной стороной и стал зажигать мундштук.

— Поверни папироску-то, кажись, очумел, — заметил сержант.

— О-очумеешь с вами, в такой дыре и то нашли.

Качаясь, словно пьяный, Кеха вошел в пещеру.

— Фьюить! — удивленно свистнул сержант Разуваев. — Вот это накромсал мяска, можно зимовать!

— Пра-правильно, мо-можно, — с надеждой в голосе проговорил Иннокентий, — а што если заберете половину мяса себе… Я — ящик водки поставлю, и по-мирному разойдемся. Ведь тайга…

— Ах ты, гад! Ты нас за кого признаешь? — в бешенстве повернулся Воронцов.

— Свои па-парни, а как волки, — простонал Кеха.

— Ты-то вот настоящий волчина, сколько зверей сгубил, подлец! — лейтенант закурил и кивнул Кехе: — Идем наверх, а ты, Коля, хорошенько прошарь все углы.

«Ох, господи, я ж забыл веревку-то снять!» — полоснула Иннокентия страшная мысль.

— Идем! — приказал милиционер.

— А там-то что делать, одни камни.

— Идем, идем!

Когда поднялись на скалу, Кеха заплакал.

— Сгу-сгубить со-собрались… Все ви-вижу…

— Вот что, гражданин Ерошкин, мы все знаем, и вам придется рассказать обо всем, не отпираясь. Сами видите, вы влипли так, что лучше некуда: все вещественные доказательства налицо… Мясо… вот эта веревка, за которую вы держались, чтоб не свалиться вместе со снежной глыбой. Снегопада не было, и ваши следы все тут. А ну, примерим.

Кеха безнадежно махнул рукой и опустил голову.

— Не надо. Все равно тюрьма.

— Да, придется отвечать.

«Кап, кап, кап»… — капают капели.

«Вот уж и марту приходит конец… У нас в Баян-Уле на маряне[35] растаял снег и там пасутся козы и изюбры. Наверно, Чимита уже посматривает в окно. Ондре вчера написал ей письмо, штоб, значит, готовила мясо на позы и пельмени. Сенца-то, наверно, Буин подвез… И зачем только эмчи-бацаган[36] держит меня в больнице. Кто бы знал, до чего надоели Оське эти белые стены, потолки, болезный люд и порченый воздух. На таком воздухе эвенку одна погибель. Нет, надо баить с эмчи-бацаган, не отпустишь, мол, добром, Оська, сбежит. Эвенк врать не будет», — размышляет Самагир.

— Дедушка Самагир, вас приглашает Елена Васильевна.

— Она где?

— У себя в кабинете.

«О-бой! Однако, шибко серчать буду, если не отпустит», — решил старик.

Осип торопливо прошагал по коридору и, не постучавшись, вошел к хирургу.

— Мендэ, эмчи! Чо, однако, звала?

— Здравствуйте, дедушка Самагир! Присаживайтесь, пожалуйста… Как себя чувствуем?

— Пасибо. Совсем здорова.

— Вот и прекрасно. Вы уж давно проситесь домой, — Елена Васильевна добродушно улыбнулась, — покажите-ка руку. Так… так… Ну что ж, придется отпустить вас. Только обязательно приезжайте через две недели, тогда снимем гипс. А сейчас — идите к Варваре Куприяновне и переоденьтесь в свою одежду.

— Пасиба, эмчи, шибко буду помнить тебя, шибко пасиба! — Осип весело заулыбался, засуетился и, поклонившись, вышел в коридор.

Через четверть часа, одетый в свою теплую зимнюю одежду, Самагир предстал перед Еленой Васильевной.

— О-бой, эмчи Лена Васильевна, ты стала — как родня. Будь добра, летом ездить к нам в Баян-Улу, ладна, а?..

— Постараюсь… обязательно приеду! Я люблю тайгу. Ведь мой папа тоже охотник, как и вы.

— Вот-вот! Зови его в Баян-Улу. Вместе ходите.

Прощаясь, Самагир легонько, чтоб не причинить боль, пожал маленькую ручку Елены Васильевны, низко склонил седую голову, болезненно сморщил лицо и виновато проговорил:

— Оська-то… отдуй ево бичом Игнашка Золотарь, хотель сердито баить, если не пустишь в Баян-Улу. Вот ведь какой тунгус!..

Елена Васильевна весело рассмеялась.

Выйдя из больницы, Самагир долго стоял посреди улицы, любовался далекими гольцами и с наслаждением дышал чистым свежим воздухом. «Давно ли я легонько переваливал через эти гольцы, а теперь… Коротка же тропа человека. — Наплыли невеселые мысли: — Э-эх, пошто так рано ушли в Страну предков Антон с Домной… Не успел бы перешагнуть через порог дома, как у Домны зашумел самовар… А Антон бы поставил бутылку!.. Э-эх, почему хорошие люди так по малу живут на этом свете, вроде бы сами спешат скорее уйти на Нижнюю землю… В ихнем доме живут незнакомые люди… Как зайдешь?..»

Горестно махнул рукой, ссутулился и шатко поплелся вдоль улицы в поисках попутной машины.

Повезло старику. Остановился «газик» с будкой. Из кабины высунулась черная кудрявая голова.

— Ты, дед, куда?

— В Баян-Улу нада.

— Садись в будку. Только я заеду в Глушман на лесосеку.

— Ладна.

Лихой шофер попался. Самагир выглянул в окошечко, и ему стало не по себе. Мелькают и кружатся деревья, ветхая будочка трясется, словно в лихорадке. Машина была загружена кормовой солью. «Груз-то дешевенький и такой же попутный старичонка сидит, вот и катит сломя голову, — думает Осип. — Какой уж там оленю, пуле не догнать. Ладно, пусть несется быстрее ветра, скорей довезет. Удалый парень попался, веселый. Скорей увижу свою Чимиту. Хороший чай она сварит, и мы долго будем пить: молча, степенно, не спеша будем пить. Хорошо будет! А потом попрошу ее сготовить позы или пельмени. Позову соседей и угощу «огненной водой»… А как встретит меня Тумурка?.. Будет скакать, лаять на меня. «Где пропадал, старый шатун?» — спросит он. О-бой, хорошо у нас в Баян-Уле!»

Долго трясся Самагир. То ли от качки, то ли от бессонной ночи — он крепко заснул.

Машина резко остановилась. Больно стукнувшись об перекладину, Осип проснулся. В окошечко он разглядел голую гору. «Шофер-то сказал, что заедет в Глушман. А это? Там же почти сплошной кедрач, днем солнца не увидишь», — недоумевал Самагир. Он, кряхтя, спустился на землю и подошел к кабине. Оттуда высунулась кудрявая голова, и на солнце блеснули ровные чистые зубы.

— Ну как, дед, здорово пропылили?

— Кака там пыль, одна соль, — не поняв смысла слов шофера, сердито ответил Осип.

— Ты, дед, покури, а я отвезу эту даму с ребенком в барак и вернусь. Потом сядешь ко мне в кабину, здесь мягко и тепло, как в Крыму.

— Ладна, будем курить.

— Вишь, дорога-то — одни ухабы, затрясет тебя.

— Ладна, ладна… Э, паря, ты баил в Глушман заедем?

— А это што?.. Разве не Глушман? Вот речка Глушман. Вот тайга Глушман.

— Эта… эта Глушман?.. А где тайга-то?.. И речки-то нету.

— А это што?! — шофер показал на голые горы, заваленные сучьями и обломками деревьев, дал газу и понесся куда-то в гору.

— Ты — Глушман? Пошто тебя не узнать? — по стародавней привычке вслух спросил у тайги Самагир.

И так же вслух ответил:

— Это Ерноуль искромсал мой душмяный кедровник!

— Где та говоруха-речка с проворным хариусом?

— Вот я, — чуть слышно прошептал грязный ручеек.

Не веря своим глазам, Самагир топтался на одном месте.

С грохотом подошел лесовоз и остановился у мостика. Из кабины выскочил молодой паренек, деловито осмотрел машину и покачал головой.

— Дотянем, нет? — спросил он у кого-то.

— Дотянем! — ответил сам и весело посмотрел на Самагира.

— Садись, отец, подвезу.

— Пасиба, мне в Баян-Улу нада.

35

Марян — поляна на солнечной стороне таежной горы.

36

Эмчи-бацаган — девушка-врач.