Пятая печать. Том 2

Александр Войлошников

Пятая печать. Том 2

Репортаж 15

Воробушки

Грязных улиц странники

В забаве злой игры,

Все они — карманники,

Веселые воры.

Прошло семь месяцев.

Время — июль 1940 г.

Возраст — 13 лет.

Место — городок из глубинки.

Не выспавшись, покидаем на рассвете поезд в тихом провинциальном городке. При этом увеличиваем население городка на шесть «социально опасных элементов». Намерения наши криминальны: нарушить баланс в отчетности советской милиции по соотношению преступления и наказания не в пользу милиции. В утренней тишине городка деловито, как пчелка, прожужжал одновагонный трамвайчик. Поглядев на мирно спящий городок, как Кортес на Мехико, Голубь изрёкает:

— Зуб ставлю, — фарт светит! Город непуганых фрайеров… и марочка уже жужжит от нетерпения!

Мирно спят аборигены городочка в этот ранний утренний час, не подозревая о том, что мы внедрились в их тихое гнездышко. Сладко похрапывает абориген, которого злой рок изберет сегодня жертвой в нашем криминальном сюжете. Подглядеть бы, какая пакость ему снится?! От бодрящей утренней прохлады, наполненной ароматом отцветающих акаций, организм Штыка выделяет юмор:

— А чем же тут дышать, коль воздуха и не видать?

Узнав, что трамвайная остановка вблизи сберкассы, Голубь по пути в кишкодромчик точкует план. Не привлекая внимание, не спеша бредем по уютно провинциальному городку, не изуродованному советским модернизмом. На городской площади, мощенной старинным булыжником, любуемся величественным храмом.

Сбиты, изуродованы барельефы на стенах его, сняты кресты и колокола, но стены не взорваны из-за их несокрушимой толщины, и используется храм с пользой — под овощехранилище. Гармония его спокойных, величавых форм, вознесенных в небо, восхищает наши беспризорные души, пребывающие в конфликте с нравственным и с уголовным кодексами. Как говорит Голубь: «Каждый рожден подсудимым, но об этом сам не знает, пока не попался». Мы про это знаем, помним и стараемся не попадаться.

Полюбовавшись храмом, опускаем взоры на землю грешную. Тут, в центре площади, неуместно и оскорбительно, как кукиш, торчит на фоне величественного храма пузатенькая, как пасхальное яичко, ширпотребная скульптура Ленина. Облупившийся гипсовый памятник, со следами тонкого слоя бронзовой краски и толстого слоя внимания голубей, иллюстрирует верноподданнический монументализм.

Перстом, кичливо торчащим из неестественно вздернутой лапки, указует монумент на павильон «Пиво-воды». Воды присутствуют на вывеске, как почетный член президиума. В павильоне торгуют разливной водярой. Этот факт подтверждается живым и радостным гомоном жизнерадостных аборигенов, с раннего утра гужующихся внутри павильона.

— Триумфатор обхезанный! — хихикаю я на статую.

— И храм и срам… и смех и грех, — добавляет Голубь.

Остальные похмыкивают, сравнивая великолепие собора и пролеткультовский шедевр на тему: «Соблазнитель Крупской». Эта пузатенькая фигура украшает все города России. Площадь окружена массивными, как крепостные бастионы, купеческими домами, рассчитанными на вечность, как пирамиды. В бастионах — советские госучреждения. Горком в самом солидном, с колоннами.

Перед учреждениями — доски почета с фотографиями передовиков канцтруда. По их поблекшему виду понятно: они тут насовсем, как на кладбище. А на фасадах учреждений — пароксизм крикливых лозунгов: «Догоним и перегоним Америку!», «Даешь пятилетку в четыре года!», «Нам путь указан Ильичом!».

Этот лозунг висит на павильоне «Пиво-воды», подтверждая правильность пути, избранного его посетителями, пришедшими сюда по указанию перста памятника Ленину. Пристрастие советских людей к лозунгам с именем Ильича так необузданно, что все пивнушки и вытрезвители украшены лозунгами: «Правильным путем идете, товарищи!» (Ленин), а на дурдомах и тюрьмах плакаты: «Ленин с нами!»…

Все так чинно, тихо и спокойно в этом провинциальном городочке, что по закону подлости обязательно должно случиться что-то скверное. И это сбывается на пути к сберкассе.

— Аркан! — испуганно вскрикивает Голубь, но поздно. Полоротый Шмука, думающий на ходу о чем попало, срезает угол дороги и шкандыбает как ни в чем не бывало — меж столбом и подпоркой!!!

— И-иди ты!.. — издаю я горестный стон.

— Шер иссяр, совсем дурак ты!!! — ругается Мыло. Штык лепит Шмуке плюху, Кашчей добавляет пендель. И мы понуро сворачиваем в тихий дворик, плюхаемся на траву за сараями, чтобы тихо и с комфортом скорбеть о том, что теперь уже непоправимо.

— Кур ми син ме, ослеп ты, однако? — удивляется Мыло по-русски и по-татарски.

— Дело-то закрученное… как штык, на клей хряли! — вздыхает Штык.

— Ото я и ховору: до тшяго жеж жолотая тырка шорвалащь! — по-белорусски кряхтит Кашчей.

— Эх, ты-ы, Шмучка, жопа с ручкой… угораздило ж тебя!.. — поэтично вздыхаю я на великом и могучем.

А Голубь молчит, сосредоточенно пережевывая травинку. Молчит и виновник наших переживаний Шмука, опустив кудрявую как у барашка голову. В огромных черных глазищах Шмуки древнееврейская печаль: сам понимает — подвел всех нас под монастырь! Хана, тухляк, амбец и нашей работе пипец! Теперь лучше всего мотать скорей и дальше из этого городка и от того места, где на этот коварный аркан подловились! Ведь ни один самый дурной вор не идет на дело, если кто-то из кодлы в аркан залетит: пройдет внутри треугольника меж столбом и подпоркой!

— Не светит, не личит! — итожит наши охи-вздохи Голубь, выплюнув травинку, — Туши свет, соси лапу, а в общаке-то голек! А ну, волкИ, выгребай тити-мити… всю сорянку до пенчика!

Вместе наскребаем девять колов. На обед в кишкодромчике — вполне. Даже на ужин останется, если нажать на хлеб и витамины.

— Ярар!! Живем, однако! — радуется Мыло.

— Не в деньгах тшастье, а в их колитшестве! — философствует Кашчей. И Голубь точкует перспективу:

— Раз хватает на жеванину, значит не тухляк. До завтра перекантуемся. А куда мотать с таким гальем?! Неча каждый день гужеваться! Эвон, Штык морду протокольную нажрал! Конечно, Кашчей малость отощал, так его хоть ебемотами корми все одно шкиля занюханная!! Купим жеванины и в зелени поторчим! Нету худа без добра: в речке накупаемся!

Вот так сказал Голубь и… никто не шелестит. Пахан будущий. На бас не берет, а сказал — закон!

— Позыгь-ка! В сагъае бутылки! Чегъез дыгъку пгъоволокой… сдадим? — надыбал сюжет Шмука, стараясь загладить свою оплошность.

— Завя-ань! — с досадой обрывает Шмуку Штык саратовским говорком, — ка-ак штык попухнем на бутылках!

— Ото я и ховору: прийшлы в хород сурьезные залетки, хай у них спина хорбата, зато хрудь вохнута! Та ка-ак зачалы бутылки шчупать!.. — обыгрывает Шмучкин сюжет юморист Кашчей.

— …отвя-янь! Тебе и на бутылки слабО! — пищит сквозь нашу ржачку Шмука. Ржет кобылка, никто на Шмуку зла не держит. С каждым такое может случиться, а со Шмукой особенно. Вроде бы оголец, как оголец, но в кодле он на том крайнем месте, где что бы ни сделал, а все не в масть! Хотя он других не хуже. Только рассеянный. Все о чем-то думает и не в ту сторону идет… Если он с десятого этажа упадет, то, задумавшись, на луну попадет по рассеянности. Но если б не было в кодле Шмуки, стало б скучно жить. И подначивали бы кого-то другого. И по какому-то закону природы все напасти посыпались бы на него, того другого, как на крайнего. Скорее всего, крайним стал бы Мыло. Потому что татарин и по-русски говорит сгальнО. А быть может, он кокетничает и для сгала лепит «хурду-мурду», как иностранец. Так кокетничает, пока не крайний… Хорошо сказал какой-то мудрый нацмен: «Татары, берегите евреев! Не будет их — русские за вас возьмутся!» Только Штык с Кашчеем не попадут на место Шмуки. Давние кореша: на пару когти рвали из Верхотурской колонии. А я? Тоже — сам на сам. Такие одиночки — всегда козлы отпущения. Я «писатель», хотя и не ширмач и без кодлы — пустое место. Кодла мне фрайера на блюдечке подает…