Страница 79 из 109
«Твои глаза смотрят на золотистые блики морской дали, — вещал Усольцев, — там, в дымке, у зыбкой линии горизонта все пусто. Ты ничего не замечаешь?»
«Нет, — говорила Галина. — Ничего не вижу».
«И маленького белого паруса? Вот он, вглядись получше».
После этого Митрохиной начинало казаться,
Что она действительно видит парус, маленькое белое пятнышко-точечку у горизонта.
«Смотри, он приближается, он плывет к тебе! Ты видишь это?»
«Да», — отвечала Митрохина, и там, во внушенном ей мире, белая точка начинала увеличиваться.
«Он растет, он увеличивается, — убеждал Усольцев, — он уже с горошину. Ты уже различаешь мачту, корпус белой яхты… Да?»
«Да…» — подтверждала она и начинала видеть эти подробности. Мачту, яхту, капитана за штурвалом. Потом Усольцев начинал внушать ей, будто она различает черты лица капитана, и, конечно, в итоге оказывалось, что это Сергей Митрохин, живой и невредимый. Дальше яхта подходила еще ближе, и голос Усольцева убеждал, будто рядом с Митрохиным стоят два мальчика.
«Это же ваши дети, не узнаешь? Вот тот, что побольше, — Никитка, а тот, что поменьше, — Мишка…» И она начинала видеть их.
И вот тогда, когда она уже видела лица детей и слышала, как говорил Усольцев, «через посвист морского ветра» крики сыновей: «Мама! Мама!», голос главврача вдруг приобретал тревожную окраску:
«Ой, что это? Их несет на камень, на огромный, черный подводный камень! Они разобьются! Дай им сигнал, ОСТАНАВЛИВАЮЩИЙ СИГНАЛ! Тот, для Москвы! И они спасутся!»
В первый день она могла бы поддаться внушению. И если б Усольцев не «пережал», не сделал голос слишком резким, то, возможно, Галина бы выкрикнула именно ту фразу, которую он желал услышать. Но вместо этого Митрохину попросту «выбросило» из полусна, и она прокричала нечто бессвязное и невнятное.
После таких сеансов наступало нечто вроде ломки. Раскалывалась голова, бешено стучало сердце, в глазах кружились какие-то мерцающие оранжевые кольца и спирали, охватывал беспричинный страх, позже приходила ломота в спине и суставах.
На это время ее обычно пристегивали к кровати, заклеив рот лейкопластырем, и она корчилась, мычала, пока не проваливалась в сон на час-другой. В обед ее будили, и Галина, ощущая полную апатию и вялость, поглощала то, чем ее кормили. После обеда, через час, снова появлялся Усольцев и проводил второй сеанс. Все повторялось сызнова. Однако теперь, уже зная, чем все закончится, Митрохина собиралась, готовилась к тому моменту, когда главврач задаст главный вопрос. Она постаралась выработать в себе рефлекс отторжения этого вопроса, некое внутреннее «НЕЛЬЗЯ», которое тут же прерывало сон, едва Усольцев произносил слова «ОСТАНАВЛИВАЮЩИЙ СИГНАЛ». Так продолжалось все те дни, что Митрохина провела в больнице, то есть больше недели.
В последние дни ей вводили уже по два кубика препарата. Погружение в гипнотический сон проходило быстрее, а выйти из него становилось сложнее. Причем Усольцев, повторяя один и тот же сюжет внушаемых видений, каждый раз придумывал какие-то более детальные и мелкие подробности, которые, с одной стороны, заставляли Галину все ярче воспринимать выдуманную реальность, а с другой — стремиться побыть в ней подольше. Ведь муки, которые следовали после прекращения сеанса, с каждым разом были все сильнее и продолжительнее. И одновременно все труднее становилось заставить себя очнуться, сказав это самое «НЕЛЬЗЯ».
К чему бы привела эта битва на уровне подсознания, не ясно. Возможно, Усольцев в конце концов сумел бы подавить это «НЕЛЬЗЯ» и узнал бы тот секрет, который был нужен Воронкову и Пантюхову. Но могло случиться и так, что Митрохина просто-напросто потеряла бы рассудок и стала абсолютно бесполезной. Но не случилось ни того, ни другого.
После полдника, который разносили вопреки его названию в 17.00, Галину больше не трогали до следующего утра. Почти точно к этому часу она более-менее отходила от второго гипносеанса. Поэтому каждый полдник она воспринимала с чувством облегчения: дожила!
Ровно за сутки до того вечера, который принес столько неприятностей Воронкову и Усольцеву, санитары, контролируемые Майей Андреевной, принесли кефир и булочку. Один из них, положив булочку на кровать, сказал полушепотом:
— Смотрите, аккуратней ешьте, не подавитесь, вдруг внутри чего попадется…
Второй в это время очень громко рассказывал заведующей отделением, что больной из тридцать пятой говорит на настоящем арабском языке, а Майя Андреевна убеждала, что это ерунда и он просто мелет абракадабру, воображая себя не то Саддамом Хусейном, не то Ясиром Арафатом. Потом они ушли, а Митрохина осмотрела булку и увидела, что на плоской стороне у нее небольшое углубление, продавленное пальцем.
В булке обнаружилась записка. Довольно большая:
«Галя!
Завтра, в это же время, есть шанс отсюда уйти. Когда отвлечем Майю за угол, перебегай в стенной шкаф, лезь под нижнюю полку. Там найдешь рабочую одежду. Одевайся и спускайся на первый этаж. Выйдешь вместе со строителями и сядешь в автобус. Там к тебе подойдут. Записку порви и спусти в унитаз. Терпи до завтра!»
Ни подписей, ни каких-либо иных намеков, кто собрался ее освобождать, не было. Почерк тоже был незнакомый. Тем не менее Галина смогла уловить, что санитары, как видно, в курсе дела. Но спросить их, конечно, не могла.
Воронков довольно точно разобрался во всей последовательности событий. Все именно так и происходило. Сначала санитар отвлек Майю за угол, уронив «котел» и рассыпав булки с пакетами, а второй загородил дверь своей спиной. Галина проскочила к двери шкафа и почти бесшумно юркнула под нижнюю полку. И дальше все шло именно так, как задумывалось. Переодевшись — только не в робу, как думал Воронков, а прямо в платье, плащ, платок и резиновые сапожки, — Галина спустилась на первый этаж как раз тогда, когда рабочие стали помаленьку собираться в автобусе. Стоял автобус прямо у выхода, так что даже охранник с дубинкой, приглядывавший, чтоб работяги ничего из больницы не стащили — хотя чего оттуда стащишь, кроме психов! — не успел заметить, кто именно сел в салон. Тем более что никто из ремонтников, трех мужиков и четырех баб, не обратил на нее внимания.
Зато на нее обратил внимание мужик, появившийся самым последним и выглядевший скорее как прораб. На нем была довольно чистая куртка, кожаная кепка блинчиком, серые джинсы и кроссовки.
— Привет, — сказал он, подсаживаясь рядышком, — все нормально?
— Кажется, — ответила Галина.
— Самое главное — держись за меня и ни о чем не спрашивай.
Она не возражала. Выехали за ворота благополучно. Затем, кварталах в трех от больницы, сосед Галины попросил водителя:
— Притормози, мы сойдем.
Сошли, пробежали ускоренным шагом в какую-то арку-подворотню и оказались около красных Жигулей — «шестерки».
— Садись! — велел «прораб», открывая перед Галиной правую заднюю дверцу. За рулем сидел какой-то крепкий парень в кожанке.
«Прораб» сел рядом с Галиной и приказал водителю:
— Вперед!
Вот с этого момента Митрохина не помнила ничего. Разве только укол в предплечье. Такое впечатление, будто уколола какая-то щепка, запутавшаяся в складках платья. Но сразу после этого она погрузилась в сон и проснулась лишь теперь, в незнакомой комнате.
В ГОСТЯХ У БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШЕГО
От воспоминаний и размышлений Галину отвлек щелчок замка. Кто-то собрался ее навестить.
Появился старый знакомый, но теперь он был не похож на прораба. Сейчас он нарядился в спортивный костюм китайского производства, но походил не на спортсмена, а на запасника-военного. Современного, не старого. Где-то не старше сорока пяти, хотя и седоватого.
— С добрым утром! — поприветствовал он Галину. — Пора знакомиться. Кто ты такая, я хорошо знаю. А вот ты меня должна знать как Олега Сергеевича. Фамилию пока не скажу, да оно и не нужно.
— А вы кто?
— Хороший человек, — доложил Олег Сергеевич без ложной скромности. — Не вор, не бандит, даже не приставала какой-нибудь.