Грозовой Перевал

Я не знал, стоило ли мне обижаться на такую манеру речи, или продолжать свои пояснения, но мне показалось, что он был настолько глубоко потрясен, что я почувствовал к нему сострадание, и продолжил делиться своими сновидениями. Я утверждал, что никогда раньше не слышал имени Кэтрин Линтон, но, прочитав его несколько раз, оно произвело на меня такое впечатление, что воплотилось в виде образа, когда я уже не мог контролировать свое воображение. Хитклиф, по мере того, как я говорил, постепенно отступал назад, за кровать, так что, в конце концов, практически скрылся за ней. Однако, судя по его неровному и прерывистому дыханию, я мог предположить, что он изо всех сил старается подавить бьющее через край сильнейшее волнение.

Не желая показывать ему, что я догадываюсь о его внутренних терзаниях, я продолжал шумно приводить себя в порядок, посматривать на свои часы, и разговаривать с самим собой о том, как долго тянется ночь: «Еще нет и трех часов! Я мог бы поклясться, что уже шесть! Время здесь словно стоит на месте, а ведь мы, безо всякого сомнения, разошлись отдыхать в восемь!»

– Вообще-то зимой мы ложимся в девять, а поднимаемся в четыре, – сказал мой хозяин, подавляя тяжелый вздох, и, как мне показалось, сопровождая свой ответ в полумраке характерным жестом руки, смахивающим с глаз слезу. – Мистер Локвуд, – добавил он, – Вы можете пройти в мою комнату. Спустившись по лестнице сейчас, Вы будете единственным, кто начал новый день настолько рано, а Ваш неподобающий крик отправил мой сон ко всем чертям.

– И мой сон тоже, – ответил я. – Я прогуляюсь по двору, пока не настанет рассвет, а потом уйду; Вам не следует бояться моего очередного вторжения. Я теперь совершенно излечился от поиска удовольствий в обществе, будь то деревня или город. Здравомыслящий человек должен находить себе партнера в самом себе.

– Замечательная компания! – пробормотал Хитклиф. – Берите свечу и ступайте куда Вам заблагорассудится. Я присоединюсь к Вам в ближайшее время. В сад не выходите: собаки спущены с цепи; дом находится под охраной Джуны, так что Вы сможете побродить лишь по лестницам и коридорам. Ну, идите уже. Я буду через пару минут.

Я повиновался, но лишь отчасти: я вышел из комнаты и остановился, не зная, куда меня выведет узкий коридор, и стал невольным свидетелем проявления определенного суеверия моего хозяина, в здравомыслии которого, я, как ни странно, не сомневался. Он пробрался к кровати и резко распахнул оконную раму, которая затрещала под его напором. Его просто разрывало от неконтролируемого душевного волнения.

– Приди! Приди! – рыдал он. – Кэтти, приди. Ну пожалуйста, хотя б разочек! Моя милая, моя дорогая! Услышь меня, наконец, Кэтрин, хоть сейчас! – Призрак продемонстрировал обыкновенное для всех привидений непостоянство: не подал никакого знака, только снег и ветер закружились вихрем, пронеслись через всю комнату, долетели до места, где я стоял, и загасили мою свечу.

Было столько боли в потоке горя, которое сопровождало это неистовство, что мое сострадание заставило меня оставить без вмешательства это безумие. Я удалился прочь, отчасти раздосадованный тем, что мне пришлось услышать все это, а отчасти мучаясь оттого, что я имел отношение к этому нелепому ночному кошмару, вызвавшим эти страдания, хотя почему – этого я не понимал. Я осторожно спустился на нижний этаж дома и остановился на задворках кухни, где в камине мерцали угли. Я сгреб их вместе и зажег от них свою свечу. Ничто не ворошилось, не волновалось, за исключением серого полосатого кота, который прокрался из-за золы, и приветствовал меня своим недовольным мяуканьем.

Две скамьи, в разрезе имеющие форму круга, словно опоясывали камин; на одной из них растянулся я, на другой расположился старый кот. Мы оба пребывали в дреме до тех пор, пока некто не вторгся в наше пристанище. В данном случае это был Джозеф, который шаркающими шагами спустился вниз по приставной лестнице, ведущей через люк куда-то под крышу, полагаю, что на мансарду. Он кинул злобный взгляд на небольшой огонь, так прельстивший меня и согревающий мои ребра, согнал кота с его места, и занял освободившуюся лавку. Он тут же взялся за дело, и для начала стал набивать табаком трехдюймовую курительную трубку. Мое присутствие в его святая святых было расценено им, очевидно, как величайшая дерзость, замечать которую он счел для себя постыдным делом. Он молча поднес трубку к своим губам, скрестил руки и стал выпускать клубы дыма. Я дал ему возможность в полной мере насладиться своим недовольством, и после того, как он выпустил последний завиток дыма и сделал последнюю затяжку, он встал и удалился так же торжественно, как и пришел.

Следующими послышались более упругие шаги. Я уже было раскрыл свой рот для «доброго утра», как тут же закрыл его, так и не поздоровавшись. Для Хертона Ирншоу исполнение им вполголоса утренней молитвы скорее напоминало проклятия, которые он посылал всему, чего касался; пока он разыскивал в углу совок или лопату, чтобы разгрести ими сугробы. Он краем глаза заглядывал за скамейки, раздувая свои ноздри, и меньше всего думая об обмене любезностями как со мной, так и с моим приятелем котом. Судя по его приготовлениям, я предположил, что проход был свободен. Покинув свое жесткое ложе, я своим движением дал знать, что готов следовать за ним. Он заметил это, и толкнул концом своей лопаты внутреннюю дверь, намекая при этом с помощью нечленораздельных звуков, куда я могу идти, если уж решил изменить свое месторасположение.

Двери, ведущие в дом, отворились; женщины были уже на ногах. Зилла пыталась раздуть в очаге огонь, накидав туда опилок, и орудуя огромными воздуходувными мехами, а миссис Хитклиф, присев на корточки подле очага, читала книгу при свете пламени. Одну руку она выставила между топкой очага и своими глазами, и казалось, была всецело поглощена своим занятием, отвлекаясь лишь на то, чтобы побранить прислугу, обсыпающую ее искрами пламени, или оттолкнуть прочь собаку, которая время от времени бесцеремонно тыкалась своим носом ей в лицо. Я удивился, увидев Хитклифа здесь же. Он стоял у очага, спиной ко мне, только что завершив бурную сцену с бедной Зиллой, которая то и дело прерывала свою работу, чтобы поднести край передника к своим глазам, выдавая при этом протяжный стон.

– А Вы, Вы ни на что не годны, – разорялся он, поворачиваясь к невестке и выходя из себя в тот момент, когда я входил. Он употреблял разные эпитеты, самыми безобидными из которых были утка или овца, но в основном, представленные прочерками. – Надо же, Вы опять вернулись к своему праздному безделью! В то время как другие зарабатывают на хлеб, Вы отдыхаете и живете за счет моей милости! Отложите прочь свою гадость, и найдите для себя занятие! Вы должны мне еще и доплачивать, за то, что доставляете мне беспокойство, попадаясь мне на глаза. Вы слышите, мерзкая негодница!?

– Я отложу свою гадость прочь, потому что если я откажусь, Вы можете сделать со мной все что угодно, – ответила молодая леди, закрывая свою книгу и кидая ее в кресло. – Но я не стану делать ничего, кроме того, что сама захочу, хоть бы Вы и дальше изрыгали ругательства своим мерзким языком.

Хитклиф замахнулся, и молодая женщина отскочила на безопасное расстояние. Очевидно, ей была знакома тяжесть этой руки. Не желая наблюдать за игрой в кошки-мышки, я энергично выступил вперед, делая вид, что более всего мечтаю в уютной обстановке погреться у очага. Демонстрируя абсолютное простодушие и неведенье, я положил конец разногласию. У каждого хватило такта, чтобы приостановить дальнейшие военные действия. Хитклиф засунул свои кулаки в карманы, очевидно избегая искушения пустить их в ход, а миссис Хитклиф скривила губы и отсела подальше от этого места, храня данное ею обещание, и изображая из себя изваяние в течение того недолгого промежутка времени, пока я там находился. Я отказался завтракать с ними, и при первых проблесках зари воспользовался удобным случаем, чтобы выйти на свежий воздух, пока еще чистый и неподвижный, и холодный, словно невидимый лед.