Пятая печать

Кто сделает это, коль «нас на свете нет»? Как не выкручивайся, – только я. Я на этом свете. Дал мне Бог память. Как написал Блок:

Что с того, что я технарь и всю жизнь не писал даже писем – некому было. Не умею я и не люблю писать!! И грамотёшка технарская. Но не в Бога верю я, а Богу! Поэтому знаю: если будет трудно – Бог поможет! – даст Он и желание и кураж. И всё, что положено: мысли, талант, свободное время и новейшие техсредства, чтобы писать! Даст специальную пишмашинку, чтобы сама писала и ошибки не допускала! Даст мне дерзость, чтобы я, всё как есть, выплеснул! Без недомолвок! Нате!! Было это! Было ТАК!!! А тот, кто говорит иначе

«тот лжец и нет в нем истины» (1Ин.2:4).

Говорят, кто-то из тех, кого гуманное человечество за пристрастие к правде приговорило к сожжению на костре, в ожидании исполнения такой горячей о себе заботы, сидел и думал: «Ну, а если не я… то кто же??» Значит были… и до меня были те, для кого молчать больней, чем сгореть в огне!

ЧАСТЬ 1

Репортаж 1. С КРАСНЫМ ГАЛСТУКОМ НА ШЕЕ

Время – 23 мая 1937 г.

Возраст – 10 лет.

Место – г. Владивосток

Есть у этой сопочки и географическое название, но мы, пацаны с «Суханки» – Сухановской улицы, – называем её «наша сопка», потому что живём здесь в новых, благоустроенных «Домах Специалистов», рядом с университетом, где мой папа работает профессором. Каждое утро я бегаю через нашу сопку в школу № 1, где закончил три класса. И сегодня, в последний день учебного года, нас, третьеклашных «внучат Ильича», будут принимать в пионеры, будто всамделишных четвероклассников!

Обычно я бегаю в школу по тропинке вокруг вершинки, но в хорошую погоду, как сегодня, поднимаюсь к топографическому знаку на вершине. Отсюда видны и центр Владивостока, – Светланка, – и бухта Золотой Рог. Свежий ветерок, пахнущий Тихим океаном, посвистывает в щелях старинного топознака, а яркое весеннее солнышко рассыпает радостные серебряные блестки по празднично яркой синеве бухты. А почему не назвали бухту Серебряным Рогом? Тем более, Золотой Рог есть в Стамбуле…

Низковата сопочка, – не видно отсюда море из-за высоких сопок полуострова Чуркина и Русского острова. Зато бухта и торговые суда, под флагами разных стран, – как на ладони! – и волнуют воображение больше, чем пустая линия морского горизонта. Каждый день в ослепительном сиянии бухты появляются новые причудливые силуэты сухогрузов, лесовозов, контейнеровозов, рефрижераторов, танкеров, ледоколов, дразня пацанячье любопытство замысловатым разнообразием корпусов, палубных надстроек и рангоута. Полярными морозами промороженные, тропической жарой прожаренные, дальними океанами просоленные, штормами всех широт трёпанные, романтично неряшливые торговые суда – трудяги океанов, – приносят в тихую бухту, вместе с прозаическими грузами, ароматы тропических островов и мечты про удивительные страны.

Через моря и океаны, сквозь льды и туманы днями и ночами идут к этой бухте суда со всех широт и меридианов нашего шарика, упрямо накручивая на тяжелые гребные винты тысячи круто просоленных океанских миль. Идут, чтобы бросить тяжелые цепкие якоря в ласковой бухте, укрытой горами от тайфунов и цунами, бухте, которая, как котёнок с серебристой шкуркой, дремлет под майским солнышком, свернувшись калачиком среди уютных зелёных подушек – сопок, окружающих бухту. Есть сопки подушки и подушечки, плашмя они лежат и торчком стоят. Не спроста моряки говорят, что смотрится Владивосток с Орлинки не хуже, чем Рио де Жанейро с Карковадо.

По сопкам Владика, как причудливые ожерелья из самоцветов и ракушек, прихотливо изгибаются ярусы улиц из разноцветия домов и домишек удивительно разнообразных стилей. Нет на свете такого народа, пришельцы которого, поселившись на берегах этой бухты, не построили бы дом и храм по своим вкусам и традициям. Есть в городе кирха, костёл, синагога, мечеть, храм буддийский, синтоистский и разные конфуцианские храмики. Нет только православной церкви, будто бы русскими тут и не пахло! На месте великолепного православного собора, сияние золотого купола которого было видно отовсюду, возвышается неопрятная куча кирпичной щебёнки. От неё в сухую погоду разлетается кирпичная пыль, а в дождливую – растекаются рыжие ручьи.

Много раз военные минёры взрывали этот собор, но так прочен был старинный раствор, что кирпичи в месте взрыва превращались в пыль, а когда она рассеивалась, то все только ахали: храм, как прежде, стоял на месте! Месяц геройски сражались минёры с упрямым собором, затратив столько взрывчатки, что хватило бы на всех самураев! От взрывов повылетали окна в домах поблизости, а новая пятиэтажка треснула напополам. В городе все стали нервные: не война ли с японцами? В горисполкоме стали вздрагивать от хлопка форточки. В аптеках закончилась валерьянка. А по центру Владика ветер раздувал шлейф кроваво красной пыли, как кровь смертельно раненого собора.

Но не сдавался, как крейсер «Варяг», гордый собор! Прочные стены его, зияя рваными красными ранами, упрямо вздымали, как знамя, высокую колокольню. Не рухнул собор к ногам минёров, а под грохочущие салюты взрывов, таинственно, как град Китеж, исчезал в облаках красной пыли. Ежу понятно: религия – опиум. А, всё-таки, жалко: красивый был собор, – весь город украшал, особенно, если смотреть с полуострова Чуркин. И с Эгершельда – тоже! А теперь стало лицо Владика пустым, как без носа! Но, хоть, всё взорви во Владике, – только Золотой Рог оставь! – а нигде, от Полярной Звезды до Южного Креста не будет на свете портового города прекраснее Владивостока, – уж это точно!

– Пионеры! К борьбе за дело Ленина-Сталина будьте готовы! – бодро восклицает старшая пионервожатая.

– Все-се-гда-да го-го-то-то-вы-вы!!! – Нестройно и долго гомонит наш третий «А», – теперь уже не класс, а пионерский отряд. Терпеливо скучающий в углу спортзала Почетный Пионер печально вздыхает, переступая с ноги на ногу. На его немолодом лице, неаккуратно помятом от долгого употребления, застыла вымученная улыбка человека, привыкшего кротко принимать удары судьбы и поручения парткома. Каждый раз, по мере надобности, его, Почетного Пионера, а иногда Старого большевика, (это зависит от темы торжества), партком школы берет напрокат в парткоме соседней Пуговичной фабрики. В школе ему надевают на шею нелепый для его почтенного возраста пионерский галстук и, как наказанного, ставят в угол на виду у всех, рядом со школьным знаменем. И из этого угла является он нам «Символом». Чего: эпохи?… смычки поколений?… ещё чего? Мне жаль пожилого человека, который, с загадочной улыбкой Сфинкса, изображает символ. А, быть может, у него ноги болят… символ изображать? А то, – отчего символ морщится и с ноги на ногу переступает? Может быть, символ пописать хочет?… а попроситься стесняется: возле знамени поставлен! Трудно быть человеку символом…

– А-а-атряд! На пра-а-а… – растягивает команду пионервожатая. Не дождавшись конца команды, мы начинаем энергично вращаться. И каждый – так, как он понимает команду по относительности правого и левого. Поэтому, выполнение команды сопровождается тычками и критическими замечаниями об умственных способностях друг друга. Пока мы выясняем: кто из нас более правый, кто – менее, а кто – совсем дурак, пионервожатая, предотвращая переход дискуссии в кулачную фазу, спешит изменить команду на более понятную: