Как прое*** всё

Таково и искусство синего танца. В нем есть красота, хоть ее бывает трудно разглядеть. Я всегда любил смотреть, как люди сдвигают столы и стулья, и летят куда-то в угол хоккейные маски, и глаза у теток горят, и набухают у мужиков мошонки, и вот уже наебнули шестой и седьмой стакан, а кто-то отважный, таким был всегда я, впрочем, это я забегаю вперед, вонзает сгоряча и восьмой, тот самый, главный, лишний стакан. И начинается.

Петь начинают первыми женщины. А танцевать – мужчины. В этом есть Африка. Когда человек танцует, он перестает быть человеком. Он становится собой.

Третье появление Светки

Когда человек трезвый, он петь не может. Мешает петь что? Не пиджак, не галстук, не плохая акустика. Мешает петь чувство стыда. Стыд – враг героя. Если человек испытывает стыд, героем ему не стать. Героем быть стыдно. Дело в том, что за соблюдение рамок приличия отвечает определенный участок головного мозга. Он называется сторожевым участком. Так совпало, что этот участок больше ни за что не отвечает, поэтому он так важен. Он отвечает за то, чтобы человек не упал лицом в грязь. А пока лицо не в грязи – ты не герой, а пока не герой – можешь жить. Сторожевой участок называется так, потому что он сторожит судьбу человека. Не дает человеку просрать все и погибнуть. Но когда сторожевой участок отключается, стыд уходит и хочется петь. Так возникает состояние синего героизма. Это специфическое состояние. Налицо все признаки героизма, но человек не до конца, не навсегда герой. Он временно герой. От истинного, полного, временное состояние героизма отличается тем, что, во-первых, наступает лишь на фоне синьки, в то время как герой и без синьки – герой. Хотя это редкость – герой без синьки. Во-вторых, человеку, побывавшему в состоянии временного героизма, после прекращения этого состояния всегда плохо, налицо токсикоз и стыдно перед Светкой. А герою наутро – так же, как с вечера, так же, как всегда: подташнивает, но не от выпитого, а от понятого.

И перед Светкой не стыдно, по хую Светка, кто она, это вообще неизвестно. Да что ж такое, опять эта Светка, откуда она берется, просто проклятие какое-то!

В тот вечер, у мамы на квартире, сначала женщины запели. Прижались друг к другу, как пингвины в блузках, и запели. Грустные песни, про мужчин, но никакую песню не пели полностью, потому что они были городские женщины, а городские женщины не знают ни одну песню целиком. Мужчины в это время догнались и решили танцевать.

Дядя Гена поставил пластинку Аллы Пугачёвой и сказал громко:

– Танцы!

Сказано – сделано.

Дядя гена и море

Яне знаю, понимает ли Алла Пугачёва, какие безобразия творили люди по всей стране под ее песни. Испытывает ли певица чувство вины? Вряд ли.

Мужчины стали танцевать под Пугачёву. Я тогда еще не пил и потому поступал, как Стасик Усиевич, то есть я не пил, а только смотрел и запоминал. Правда, Стасик все запоминал с другой целью – чтобы наутро рассказать людям, какие ужасные они были, а я все запоминал, чтобы когда-нибудь рассказать людям, какие прекрасные они были.

Дядя Гена танцевал, как раненый бог. Он выпрыгивал куда-то под потолок, туда, где жила посещаемая только молью люстра чешского хрусталя, потом оттуда обрушивался вниз, на женщин, как сель с гор. Женщины кричали:

– Гена! Да! Да!

Женщины всегда так кричат – «да», когда видят героя.

Тетя Клара, народный судья, тоже танцевала, пьяная, и тоже кричала «да» дяде Гене, и у нее выпал глаз на ковер, и его чуть не растоптал дядя Игорь.

Потом дядя Гена вдруг перестал танцевать и сказал, что море проверяет людей. Он был матросом в юности. Дядя Гена налил себе вазу водки. У мамы на столе стояли хрустальные вазы. Дядя Гена вытряхнул грильяж, наполнил вазу водкой, выпил, громко, как волк кость, разгрыз один грильяж и знаком приказал всем следовать за ним. Он не мог говорить после вазы водки и объяснялся знаками. Все пошли за дядей Геной. И я пошел.

Дядя Гена всех привел на балкон. Посмотрел вниз. Третий этаж. Подтянул носки. Вздохнул глубоко. И прыгнул с балкона.

Все охуели.

Был слышен стук. Потом тишина. Все стали смотреть вниз. Я тоже. Я увидел, что внизу стоит дядя Гена. Он приземлился на ноги и даже не согнул их. Он был похож на памятник кому-то великому. Он им и был. Все закричали:

– Гена! Ты живой?

Это был глупый вопрос, потому что было видно, что дядя Гена живее всех, кто смотрел сверху. Дядя Гена ничего не сказал. Он слушал звук моря. Северного серого моря, на котором служил, когда был юн. То море было далеко. Непоправимо далеко. Но дядя Гена в тот момент оказался там, на том сером море. Холодные волны разбивались об дядю Гену – я это увидел. А над головой дяди Гены витали они. Альбатросы.

Потом дядя Гена вернулся в квартиру, но не на лифте. А залез обратно по винограднику.

Виноград в нашем городе рос везде, в самых неподходящих местах. Потому что его везде сажали – жители, ветра и птицы, своим пометом. То есть только птицы, конечно, сажали пометом. Своим пометом – это относится к птицам. Ветра не имеют помета. А что касается жителей, то и они, возможно, этого не стоит полностью исключать, порой сажали виноград своим пометом. Но, как правило, жители сажали его все-таки своими руками. Виноград возле дома, в котором была квартира мамы, посадил сосед, дядя Коля, он был парализован. В юности он был спортсменом-гимнастом, и его любили женщины. Однажды он поехал куда-то в село на свадьбу, и там его тоже любили женщины, он напился, сел в грузовик, не в кабину, а в кузов, полный женщин, и, когда грузовик быстро ехал по селу, дядя Коля решил показать женщинам прыжок в полтора оборота назад, прогнувшись. Полтора оборота назад, прогнувшись, – из кузова грузовика. В итоге: перелом позвоночника, паралич. Дяде Коле тогда было двадцать один. Остаток жизни он прожил в инвалидной коляске. Дядя Коля раньше жил в доме на земле, там у него был виноград, он из него делал вино, потом дядя Коле дали квартиру на пятом этаже нашего дома. Но жить без вина дяде Коле было грустно, потому что только пьяным во сне он видел себя не в коляске, и он тогда взял лозу от своего старого винограда и посадил ее возле нашего дома.

Растениям повезло, у них есть это свойство. Можно растение срубить под корень. Но если срезать одну тонкую веточку, посадить ее в землю, неделю-другую поливать – вырастет такое же растение. Более того, с точки зрения ботаники вырастет это же растение, то же самое – того же сорта и вида, и сок в нем будет течь тот же, и лист у него будет такой же, и плод. А вот если человека срубить под корень? Что с него не срезай, другого такого же человека уже не получишь. Что будет, если отрезать, к примеру, у погубленного обществом и временем писателя, скажем, у меня, руку и посадить ее в землю, и поливать водой неделю? Появится еще один, такой же писатель? Нет. Так и будет торчать из земли моя рука. Угнетающее зрелище.

Посаженная дядей Колей лоза пошла в рост с такой силой, как будто знала, что очень нужна дяде Коле, она сразу не только достигла пятого этажа, но и устремилась выше, до седьмого, и достигла бы девятого, но на восьмом лозу обрезали соседи – за то, что от пьянства погиб их сын Алеша. А в чем виноват виноград? Алеше просто надо было заметить яркий глаз паровоза, когда переходил в пьяном виде ж/д пути.

Молодая лоза доставляла неплохой урожай винограда прямо на балкон дяди Коли – это было удобно. За годы лоза стала толстая, как канат. Вот за этот живой виноградный канат и взялся дядя Гена. На одних руках поднялся вверх. На наш третий этаж. Залез на балкон. Вернулся к столу. Выпил – уже не вазу, а рюмку, и закурил. Молча.

Что там говорить – мне все понравилось. Я решил, что стану героем, когда вырасту. Надо вырасти, чтобы мочь так беспредельничать, как дядя Гена.

Он потом много раз еще приходил к нам в гости, и несколько раз его просили прыгнуть с балкона, и он это делал. Но радость с каждым разом покидала дядю Гену. Один раз он прыгнул с балкона, но моря внизу не увидел, и альбатросы не прилетели. Они почувствовали ложь. Дядя Гена перестал быть интересен альбатросам. Тогда дядя Гена ощутил одиночество. Он не стал подниматься по виноградной лозе, а вернулся с позором на лифте. И больше не прыгал с балкона. Через несколько лет он завербовался на Дальний Восток, боцманом на рыболовецкое судно, и там дядю Гену смыло штормом в море. Его даже поминали дома у нас, на столе поставили рюмку, накрытую куском хлеба, – так был обозначен смытый в море дядя Гена. Выпив на поминках, дядя Игорь хотел в память о покойном спрыгнуть с третьего этажа на прямые ноги, но жена и дети дяди Игоря отговорили его, они закричали: