Страница 7 из 13
– Извини, дружище, это у меня непроизвольное.
К их столику полулебедушкой-полуминоноской подплыла пышнотелая официантка:
– Мужчины! Через десять минут закрываемся!
– Не беспокойтесь, красавица. Уверен, мой друг справится с шедевром вашего кулинарного искусства много быстрее.
– Хорош бабец! – резюмировал Борис, провожая официантку похотливым кошачьим взглядом. – Глянь, какая корма! Похоже, с местным ложкарем в доле работает.
Барон разлил по стопкам остатки водки:
– Давай, ярославец, по последней! Выпьем за то, чтоб Галька встретила тебя как полагается.
– За мою дуру тугоухую? Это можно.
– Почему тугоухую?
– Так ведь я первый срок за кулак получил. Тока-тока восемнадцать стукнуло, в армию собирался. А недели за две до военкомата выпили, как водится. И чем-то – уже не вспомню чем – рассердила меня Галька. Может, к Илюхе приревновал? Подумал, вот уйду я, на два года в сапоги переобутый, а он тут и развернется. Илюха, гад, давно на мою Гальку облизывается. В общем, сунул ей разок. В ухо. А она возьми да оглохни.
Барон оторопело откинулся:
– Не понял? А как же… Ты же сам мне в тамбуре распалялся: Галька, за дойки подержаться?
– Так ведь слух в этом деле не главное? Галька, она ж меня все равно того… типа любит до сих пор.
Срисовав неподдельное изумление собеседника, Борис снисходительно пояснил:
– Я про то и толкую – ДУРА!
– Хм… Ну тогда за любовь.
Случайные знакомцы чокнулись, выпили.
Борис заглотнул сосиски и – в довершение трапезы – слизал с тарелки все, до единого, шарики зеленого горошка.
– Ну, Зосипатыч! Век не забуду! Как говорится, дай Бог тебе счастья, здоровья, бабу неругачую и чтоб в рукаве завсегда пять тузов лежало. О! Чуть не забыл. У меня ж подарочек имеется. На память о встрече.
С этими словами Борис достал из кармана… лимонку и торжественно водрузил ее на скатерть. Аккурат между солонкой и перечницей.
Барон обалдело воззрился на «подарочек», затем стремительным жестом схватил картонку меню, накрыл гранату и нервно заозирался по сторонам на предмет, не углядел ли кто из посетителей либо буфетчиков?
– Спятил, ярославец?!!
– За испуг – саечку. Не дрейфь, Зосипатыч, это пшонка, учебная. Не взыщи, ничего другого толкового при себе не сыскалось. Сам понимаешь, налегке еду.
– Откуда она у тебя?
– В разливухе у Трех Вокзалов взял. В картишки у одного дембеля.
– М-да… – покачал головой Барон, вытирая салфеткой капельки выступившего на лбу пота. – С тобой, паря, чую, не пропадешь, но горя хватишь. Кстати, о подарках.
Он достал бумажник, вытащил из него десятку и четвертной билет. Первую оставил на столе, а фиолетовую четвертуху протянул Борису:
– Держи.
– Это зачем еще? – насупился тот.
– Подарок Гальке купишь. Не с пустыми же руками домой возвращаться. Бери, не кобенься. Считай, в долг даю. При случае рассчитаешься.
Борис задумался. Надолго.
Однако в итоге деньги принял и молча убрал за пазуху.
При этом на его давно не бритом лице не дрогнул ни один мускул – похоже, парень, при всей своей нарочитой балагурности, умел неплохо владеть собой.
– Да, и в качестве не совета, ибо из меня тот еще советчик, но пожелания: завязывал бы ты, Боря, с холодильниками. Чтобы понять, как этот мир устроен, одной ходки вполне достаточно. А у тебя уже пара.
Какое-то время оба молчали.
Наконец, собравшись с мыслями, Борис выдохнул ответку:
– Адреса твоего записывать не стану. Все равно бумажку потеряю. Да ты наверняка и не назовешь. Ведь так?
– Не назову, – подтвердил Барон.
– Рассыпаться в слезливых благодарностях обратно не стану. Да оно тебе и не нужно. Ведь так?
– Не нужно.
– Но очень прошу, Зосипатыч! – Борис сделался непривычно серьезен. – Если когда вдруг помощь потребуется – спину там прикрыть или на какую хлопотную делюгу подписаться, не побрезгуй, отстучи телеграмму: Ярославская область, Семибратовский район, колхоз «Красный маяк», Гараничеву Борису. Запомнил? Всего пару слов отпиши – день, время и место, где встречаемся. Нарисуюсь. Отвечаю. Договорились?
– Договорились, отстучу, – столь же серьезно ответил Барон. – Вот только…
– Только давай без только?
– Я к тому, что на малой родине ты, насколько я понимаю, лишь наездами бываешь?
– А, вот ты о чем. Не боись, Галька у нас на почте работает. Она всяко будет знать, как и где меня по-быстрому сыскать, и за телеграмму маякнет. Не зря же «маяком» прозываемся.
Снова помолчали.
И снова первым обозначился Борис:
– А за пожелание – отдельное мерси. Я и сам понимаю, что как-то все по-дурацки в жизни растопырилось. Сделал глупость по пьяни – срок. Сделал глупость, желая бабок по-легкому срубить, – снова срок. Самое паскудное, что глупость – она минутами измеряется, а срока отчего-то в годиках вешают.
– Да уж, парадокс. Есть такая расхожая фраза: «Человек – кузнец своей жизни». Вот только в одних случаях человек ее кует, а в других – она человека. Второе – хужее. Можешь мне верить, я это на собственной шкуре испытал. Так что попробуй, по возможности, сработать первый вариант. Глядишь, и растопырка иначе разложится. У тебя какая мирная профессия имеется?
– Шо́фер я. С четырнадцати лет машину водил. Поначалу без прав, конечно.
– Солидный стаж.
– Это все батя, – с гордостью объявил Борис. – Он у меня в войну, за баранкой полуторки, от Москвы до Берлина, а потом тем же путем обратно прокатился. Во как! Так что я сызмальства автомобильному делу обучен. Любой мотор с закрытыми глазами могу разобрать и обратно собрать.
– Вот видишь. Значит, без куска хлеба всяко не останешься.
– Угу. При условии, что меня, с двумя судимостями, до казенной машины допустят. Но ты правильно мыслишь, Зосипатыч. Надо чего-то как-то… Ладно, проехали. Но про уговор наш с тобой все едино помни. Я ж тебе не красного словца ради шлепнул. Борька Гараничев за слово отвечает! Потому, в случае чего, я с тобой – в любой кипеж.
Борис покосился на пустую тарелку и, озорно блеснув глазами, добавил:
– В любой! Окромя голодовки!
В Семибратово поезд стоял десять минут. Так что Барон с Борисом успели напоследок комфортно подымить на воздухе, стоя на ночном перроне, освещенном всего одним, не считая полной луны, работающим фонарем. Сразу за перроном начинались отстойники депо, с едва угадываемыми очертаниями старых вагонов, паровозов и тягачей.
Вокруг стояла почти полная, не свойственная извечной какофонии и суете крупных железнодорожных узлов и станций, тишина. Нарушаемая в эту минуту лишь эмоциональным спором выкатившихся из соседнего вагона неугомонных летунов – похоже, после закрытия ресторана те продолжили культурную программу в купе.
–…Ты романтик, Валентуля. Романтик и утопист. Сен-Симон. Кампанелла. Васисуалий Лоханкин.
– По мне, лучше быть романтиком, чем циником.
– Здоровый цинизм есть лучшая прививка от реформаторских потуг Хруща. Ты же сам битый час доказывал, что престиж офицерской службы упал до ниже некуда. Так вот, уверяю, с такими темпами сокращения ему еще падать и падать. И лично я не собираюсь дожидаться, когда меня, при самых позитивных раскладах, переведут на нижестоящую должность куда-нибудь в Кушку, где кукует кукушка. Уж лучше самому, своими руками соорудить запасной аэродромчик. Желательно в границах средней полосы России. И плавненько уйти туда на бреющем. Экономя время и горючку, которая нервы.
– Собираешься работать схему «два раза по двести – суд чести – миллион двести»?
– А почему нет, Валентуля? Схема отлаженная, холостых оборотов до сих пор не наблюдалось.[9]
Тепловоз исторг хриплый предупредительный гудок.
Барон и Борис молча пожали друг другу руки.
Молча, так как все из того, что могло быть поведано и сказано промеж случайных недолгих попутчиков, было говорено-переговорено.
9
В январе 1960 года президиум ЦК КПСС принял решение о сокращении армии еще на 1,2 млн человек. Как результат, престиж офицерской службы резко упал, а былые перспективы на карьерный рост фактически сошли на нет. В этих условиях многие офицеры, особенно из числа молодых, исходя из сложившейся практики увольнения за две подряд пьянки, взялись показательно напиваться, чтобы как можно скорее оказаться на гражданке и начать новую жизнь. Отсюда расхожее: два по двести – суд чести – миллион двести.