Страница 23 из 40
Мой взгляд цепляется за значок нацистской партии у деда на рубашке: белый круг в красном кольце, серебряные буквы и свастика в центре.
— В тот день, когда к нам пришел инспектор Вольф, на тебе не было значка. А раньше ты его вообще не снимал.
Дед смотрит на значок и качает головой:
— Да, я…
— Раньше ты любил герра Гитлера, а потом он тебе разонравился.
Дед молча идет к железной печке, чтобы поставить еду на огонь.
— Никому не скажу.
Дед смотрит на меня через плечо, а потом достает из ящика деревянную ложку, чтобы мешать еду в горшке.
— В смысле не про синяк под глазом, — объясняю. — Хотя про него тоже не скажу. Я про все вообще.
Дед, перестав мешать еду, стоит спиной ко мне.
— Про цветок. Про то, что папа не хотел на войну. Про то, что ты думаешь о фюрере.
Дед, обернувшись, изучает меня взглядом.
— Обещаю, не скажу. И… мне фюрер тоже разонравился. Он всех пугает, а так нельзя. Нельзя жить в страхе, правда?
— Нет, — отвечает дед. — Так нельзя.
Еда готова, и мы садимся за стол. Перед нами стоит горшок с водянистым бульоном. На вкус не очень, но у нас остался кусочек колбасы, дед режет его мелко-мелко и бросает в бульон. Жесткие ошметки тут же тонут, добавляя разве что слабый привкус.
Стоит нам начать есть, как раздается стук в дверь. Дед откладывает ложку и идет открывать. Едва заслышав имя Стефана, я подхожу к окну и выглядываю на улицу. Дед на крыльце разговаривает с двумя парнями. Узнаю их сразу: это они сегодня утром сыпали что-то в бензобак фургона.
Дед качает головой, но слов не слышно. Но когда я выхожу в коридор, до меня долетает обрывок фразы, «…и больше чтобы я вас здесь не видел», — говорит дед, захлопывая перед ними дверь.
— Болваны, — говорит дед и, развернувшись, наталкивается на меня.
— Кто это был?
— Никто.
— Друзья Стефана?
— Не важно. Больше они сюда не придут. Пошли обедать, пока все не остыло.
В кухне дед включает «народный радиоприемник», стоящий на буфете, где Ба хранит посуду. У нас дома был точно такой же. Их наштамповали, чтобы каждая семья могла слушать дома передачи и новости рейха.
Звучит народная музыка, потом песня заканчивается, и начинается другая передача. Я не прислушиваюсь, пока не понимаю, чей это голос. Фюрер произносит речь. Я много раз ее слышал, в школе мы даже заучивали ее наизусть. В последнее время постоянно крутят один отрывок, уж больно он соответствует моменту.
«Мистер Черчилль может верить, что Великобритания выиграет. Но я ни на миг не усомнюсь, что победоносная Германия одолеет врага. Судьба рассудит, кто из нас прав».
Я помню каждое слово. До сих пор они вызывают прилив гордости.
Победоносная Германия.
Но к гордости примешивается сомнение. Я ненавижу врага. Русские убили моего папу, англичане забрасывают нас бомбами и взрывают наши дома. Я хочу жить в победоносной Германии, я горжусь тем, что я немец, но в то же время я больше не люблю фюрера. Раньше мне казалось, что он говорит взволнованно, теперь я слышу в его голосе злость.
— Давай найдем другой канал, — предлагает дед, вставая из-за стола. — Музыка гораздо лучше для пищеварения, согласен?
«Апачи»
Мама с бабушкой, едва зайдя домой, тут же замечают мой синяк. Хорошо, что мы с дедом успели подготовить легенду. Заявляем, что чинили велик, взяв запчасти от старого дедушкиного из подвала (кстати, это правда). А когда починили, мы с Лизой поехали кататься (что тоже правда). А вранье — что я упал с велика и стукнулся лицом.
Ба явно сомневается в нашей истории. Думаю, потом она замучает деда расспросами. Мама же просто переживает. Обняв меня, просит быть осторожнее. И от этого жеста у меня на сердце становится легко. Здорово, что мама пришла в себя.
Потом с работы приходит Стефан. Этого так просто не одурачишь. Брат за ужином сверлит меня взглядом, но пытать начинает, лишь когда мы ложимся спать.
— Что было на самом деле? Кто тебя ударил?
Я лежу в темноте и смотрю в потолок.
— Ребята из гитлерюгенда? «Дойчес юнгфольк»? Скажи, кто, я задам им трепку.
— Не важно. — Пальцы касаются больного места. Как же я ненавижу эту свору.
Есть соблазн рассказать все Стефану, пусть найдет их всех, но как ему потом выкручиваться? Буду молчать.
Окна закрыты светомаскировочными занавесками, так что в комнате царит абсолютная темень. Прижимаю на секунду пальцы к глазам и вижу на потолке яркие круги. Разглядывая их, думаю про «Пиратов эдельвейса».
— Жаль, что я не твой отец, — говорит Стефан. — Может, тогда ты бы рассказывал мне, что с тобой происходит. Заодно я бы выбил из тебя дурь, которую внушают в «Дойчес юнгфольк». Зря мама тебя туда отпустила.
— Я должен был записаться. Это закон.
— Ну… Но искренне верить же необязательно?
— Я больше не верю.
— А что изменилось?
— Все. Папа. Ты. Лиза. Листовки вчера ночью.
— Листовки? — В голосе Стефана звучат резкие ноты. — Что за дела с листовками?
— Никаких дел. — Не рассказывать же ему, что у меня лежит листовка в книге «Майн кампф». Он заставит ее выкинуть.
— Знаешь, если тебя избили старшие ребята, и на них найдется управа. У меня есть друзья…
— «Пираты эдельвейса»? — говорю я на автомате.
— Что? Откуда ты это услышал?
— Видел надписи на стене. И цветки, как был у тебя на куртке.
— Никому никогда не рассказывай. — Брат явно встревожен.
— А Лиза нашла деревянный цветок. Его оборонил убегающий парень.
— Выкинь лучше это из головы. Меньше знаешь — крепче спишь.
— Думаешь, я выдам тебя гестапо?
— Нет, но… смотри, у тебя полно друзей из «Дойчес юнгфольк», и ты слишком… увлекаешься этой темой.
— Я уже сказал, с этим покончено.
— Но если ты случайно ляпнешь…
— Не ляпну.
Стефан вздыхает.
— Ладно, смотри, — сдается он, — мы обычные люди. Есть несколько отрядов с разными названиями, но все мы — «Пираты эдельвейса». Здесь действует отряд «Навахо»…
— Как индейцы?
— Именно. А мы называемся «Апачи»…
— Значит, ты из них? Я угадал насчет цветка на куртке?
— Ага.
— Но ты не преступник? Я слышал, они преступники.
— Нет, мы просто любим музыку и развлечения.
— И пишете на стенах.
— Есть такое дело. А еще деремся с гитлерюгендом. Но в основном мы играем на гитаре, поем песни, гуляем с девушками. Помнишь Яну? Ты видел нас с ней. Она хорошо играет и прекрасно поет. Никому не говори, иначе этот хмырь из гестапо всех нас пересажает.
Вспоминаю слова Вольфа, мол, кто-то швырял кирпичи в окна завода. Он утверждал, это дело рук «Пиратов эдельвейса». Интересно, брат был среди них?
— Думаешь, он и впрямь у себя в штабе делает с людьми… страшное?
— Ты имеешь в виду пытки? — уточняет Стефан.
— Да. В доме у реки.
— Конечно. Для того гестапо и создали.
Гоню прочь мысли о солдатах, утаскивающих герра Финкеля. Вместо этого размышляю о том, что поведал Стефан. Наконец я вытянул из него правду о цветке. Похоже, я сумел завоевать толику его доверия.
Рассказываю, как при аресте герра Финкеля ребята сыпали сахар в бензобак и что они заглядывали к нам домой.
— Знаю их, — говорит Стефан. — Но они заходят слишком далеко. Я держусь от них подальше.
— А сколько вас?
— В нашем отряде немного, человек двенадцать, но есть и большие сборища.
Здорово быть членом отряда. Вот что мне нравилось в «Дойчес юнгфольк»: тебя окружают братья. Раз уж я понял, что герр Гитлер плохой, хорошо бы найти себе другую команду. Представляю, как с друзьями иду искать ребят с парада. Мы такие находим их, бросаемся в драку и так им навешиваем, что они лежат на земле и умоляют о пощаде.
— Можно к вам присоединиться?
— Тебе нет, ты еще маленький, — отвечает Стефан.
Снова прижимаю пальцы к глазам и смотрю на цветные круги, ползущие по потолку, как лучи прожектора.