Страница 126 из 127
«Известно, что за несколько месяцев до конференции в Генуе, — вспоминал Дангулов, — на письменном столе Владимира Ильича оказалась книга Герберта Уэллса «Россия во мгле», присланная Ленину автором. Владимир Ильич прочел книгу, оставив на полях свои пометы. Я проделал работу в некотором роде своеобразную: сопоставил пометы Ленина с текстом, к которому они относились, и попытался установить тенденцию ленинской мысли, касающуюся наших отношений с Западом, — это сопоставление дало результаты разительные. Во многом главные признаки генуэзских тезисов угадывались здесь. Таким образом анализ помет Владимира Ильича необыкновенно обогатил наше представление о ленинском замысле, относящемся к Генуе, в особенности к ее истокам, что важно, если учесть, что именно на конференции 1922 года были четко декларированы принципы сосуществования двух систем…
Автор скромно называет свое исследование «в некотором роде своеобразной» работой, но мы ощущаем глубину авторского анализа.
Незнаемые нами прежде факты, сведения не лежали на поверхности; самые богатые месторождения скрываются на большой глубине. И нужен иногда многолетний, искусный поиск, чтобы драгоценный пласт познания стал достоянием общества, и тогда мы с гордостью произносим прежде малознакомые имена наших соотечественников и друзей за рубежом, беззаветных ратоборцев за мир.
История советской дипломатии привлекла к себе внимание литератора Саввы Дангулова, наверное, и потому, что в Отечественную войну он был кровно связан с печатью как фронтовой журналист, корреспондент «Красной звезды». Пришло время, и автор вспомнил: «Моей доброй пристанью стал дом в глубине большого московского двора, где помещалась тогда редакция «Звездочки», — я уезжал туда с зарей вечерней и возвращался с зарей утренней».
Главный редактор «Красной звезды», в годы войны генерал–майор, Д. Ортенберг рассказывает о работе капитана Дангулова в редакции, начиная с первой ночи бомбардировки Москвы, которую корреспондент провел на летном поле центрального аэродрома в Москве.
Полеты в горячие точки фронта — в осажденный Севастополь, Одессу, Яссы, а еще раньше в Харьков, Умань, на Карельский перешеек не относились к категории туристских. Было много опасных, трудных маршрутов: например, для того чтобы попасть по срочному заданию редакции на Северный Кавказ, специальный корреспондент вынужден был с востока обогнуть Сталинград, пролететь над Каспийским морем, сесть в Баку, затем из Тбилиси перебраться по Военно — Грузинской дороге под Нальчик, в Осетию, поближе к родным сердцу Дангулова местам, к отчему дому… В боях за Воронеж корреспондент проявил и мужество, и оперативность при выполнении редакционных заданий…
Лишь в конце войны редакции «Красной звезды» пришлось расстаться с неистовым, талантливым газетчиком. Его перевели в Наркоминдел, он продолжал кочевать по фронтам и оказывался нередко в самых «болевых», опасных точках, иногда сопровождая иностранных журналистов.
«Блокадный Ленинград, с ночным полетом через Ладожское озеро, — вспоминает генерал Ортенберг в книге «Время не властно», Дангулов летал туда с уроженцем старого Петербурга известным американским журналистом Александром Вертом… Это были дни жестоких артиллерийских обстрелов города; в первый день, когда они прилетели в Ленинград, немцы выпустили по городу две тысячи снарядов…
Предыдущие книги С. Дангулова «Кузнецкий мост» (1968–77), повесть «Тропа» (1956), «Дипломаты» (1967) предварили романы «Государева почта» (1985) и «Заутреня в: Ч Рапалло» (1980). Свидетельство того, что автор продолжает разработку драгоценной жилы, которую многие авторы робко и долго обходили стороной. Можно сказать об антологии Саввы Дангулова, посвященной советской дипломатии: он расширил горизонты нашего видения, исторические параметры темы.
Да, гимнастерка и фрак, красноармейский шлем и атласный цилиндр оставались равноправными в гардеробе и в нравственном кодексе наших бескорыстных рыцарей–дипломатов, пожизненно неразлучных с революционным вероисповеданием.
«Человек глубоко штатский, — пишет автор о Чичерине, — нарком чувствовал себя чуть–чуть военным — к изумлению своих сослуживцев, мог надеть красноармейскую форму, а позднее предпочесть фраку с белоснежной манишкой форму командира Красной Армии и принять в этой форме иностранного посла. Красноармейская гимнастерка была для него символом всеобъемлющим — она как бы знаменовала для него приобщение к армии, ведущей трудную борьбу, а значит, и к революции… Чичерин рос, укрепляясь в своей вере, которая с такой силой заявила о себе в последующие годы, когда он встал рядом с Лениным, как его сподвижник и народный комиссар…
Судя по дневникам Джона Рида, которые тот вел в Октябрьские дни, Чичерин был назван в Смольном первым кандидатом в Наркомы по иностранным делам; есть основания полагать, что имя Чичерина первым назвал Ленин. А как настойчиво требовало наше молодое правительство освобождения Чичерина из лондонской тюрьмы и возвращения его в Россию! Эти усилия не могли быть предприняты без Ленина… Вспомним, в какой напряженной обстановке шли первые переговоры с нашими врагами, вспомним дни, когда в Петроград прибыл в качестве английского посла печально известный Брюс Лок–карт. Он оставил кровавые следы и в Москве, и в Верхнем Поволжье — Ярославле и Рыбинске. На арест заговорщика Локкарта англичане ответили злобным арестом Литвинова. Он очутился едва ли не в той же тюремной камере, из которой недавно, в начале года, выбрался Чичерин…
Все ярче вырисовывается любовно написанный образ Георгия Васильевича Чичерина, полнокровный, пластичный. «Не только у меня, — вспоминает персонаж романа «Заутреня в Рапалло» старый большевик, дипломат Воропаев, — личность Чичерина вызывала глубокий и неубывающий интерес. Мне даже трудно объяснять, чем это вызвано. Быть может, происхождением Георгия Васильевича — среди профессиональных революционеров было немало выходцев из дворянских семей, — однако то были дворяне всего лишь по метрическим выпискам, их имущественное положение было весьма скромным. Чичерин принадлежал к родовитому дворянству, владевшему значительным состоянием… Его приход в революцию был событием для той поры чрезвычайным и, естественно, не мог не обратить на себя внимания. Но дело было даже не в этом. Вызывал интерес сам облик Чичерина, его личность. Человек блестящих способностей, чья многосторонняя образованность была по–своему заметной даже в кругу русских революционеров, людей высокоинтеллектуальных, Чичерин вел образ жизни подвижника революции…
После переезда правительства в Москву Наркоминдел разместился в Тарасовском особняке на Спиридоньевке. Большие холодные залы особняка–точно копия итальянской виллы в Пизе или Болонье; не очень–то просто было приспособить их под служебные помещения иностранного ведомства, но Чичерину помещение нравилось. «Как бы протестуя против этого великолепия, Чичерин избрал для своего житья–бытья комнатку, в которой, по заведенному в такого рода особняках обычаю, прежде жила прислуга… В малом зале на возвышении стоял рояль. Вечерами Чичерин иногда играл своего любимого Моцарта. В том, как играет Чичерин, есть некая тайна, разговор с близким человеком, которому ты можешь открыться, разговор с самим собой, нечто личное, исповедальное…
Читатель с интересом прочтет страницы, где речь идет о первой миссии в России американца Буллита, посланного президентом Вильсоном. 11 марта 1919 года Ленин принял посланца из Америки; его сопровождал Чичерин.
Ленин еще не оправился после ранения. Автор воссоздал обстановку и подробности той встречи, при которой интервенция союзников и вывод их войск рассматривались во взаимосвязи с выплатой царских долгов.
Ленин был стеснен в движениях и поворачивался с трудом — «незримый рецидив, где–то рядом с позвонком залегла пуля. В положении туловища есть точка, когда пуля напоминает о себе.
— Господин Буллит, — твердо сказал Ленин, — прошу понять нас и передать своим коллегам… Не объясняйте нашу сговорчивость слабостью. Эта сговорчивость в нашем желании договориться… — и его лицо, освещенное улыбкой, посветлело».