Страница 4 из 26
Лондон, 15-го августа 195… года.
Профессора дома не оказалось. Холостой выстрел.
Лондон, 16-го августа 195… года.
Профессора дома не было.
Лондон, 17-го августа 195… года.
Я меняю время своих визитов, но поймать старика дома не могу.
Лондон, 18-го августа 195… года.
Сегодня профессорский слуга, удивленный моей настойчивостью, снизошел до разговора со мной, из которого я узнал, что профессор уже неделю дома вовсе не бывает и проводит все время в обсерватории.
Лондон, 19-го августа 195… года.
Сегодняшний день может быть днем более чем историческим… Фу, как дрожит моя рука!.. Нужно успокоиться. В конце концов, это совсем не так уж страшно и я, всегда гордившийся своим философским отношением к земному бытию, должен и теперь оказаться на высоте… Наплевать. Но переварить такую пилюлю — все- таки трудно. Однако, по порядку. Я приехал в обсерваторию вечером. Сперва меня вовсе не хотели впускать, затем повели по бесконечным коридорам и переходам. После добрых четверти часа странствий, мы с моим проводником отыскали профессора. Он сидел в кресле за большим столом, мягко освещенным светом настольной лампы, и что-то писал. В комнате находились еще несколько профессорского вида типов, которые тоже что-то писали, бормоча себе под нос.
Стаффорд удивленно уставился на меня. Он мало изменился за эти годы… Но не в этом дело. Зачем я пишу все это, когда может быть и я, и эта тетрадка, и чернильница, и все что меня окружает — через несколько недель или месяцев исчезнет вовсе с лица Земли?! И не Земли, а сама Земля исчезнет с лица Космоса… Я не могу привыкнуть мыслить этими категориями… Профессор меня не узнал, конечно, но удивительно быстро почувствовал ко мне доверие. Я подозреваю, что был только клапаном, через который ему нужно было выпустить тот пар, который скопился в нем за время его заточения в обсерватории. А пара накопилось много!.. Мы поговорили о колледже, о единицах по космографии, о судьбе бывших учеников и я, собираясь уже откланяться, только намеревался открыть рот, чтобы перевести затянувшуюся беседу на тему, собственно приведшую меня к нему, как он вдруг спросил:
— А вы, э-а… молодой человек, чем собственно вы, э-э… занимаетесь?
Я сообщил, что я журналист. Стаффорд фыркнул, но, внезапно озаренный идеей, вдруг схватил меня за руку.
— Слушайте, э-э… вам это нужно знать. Только дайте мне слово, э-э… поклянитесь, что до моего разрешения вы ничего не напишете в газете и никому не скажете ни слова из того, что узнаете.
Я дал требуемое слово. После этого он переговорил со своими коллегами, употребляя термины и выражения, которых я под страхом смерти не мог бы теперь припомнить и повторить, и повел меня в главный зал обсерватории, накрытый колоссальным куполом с радиальным прорезом, в который, словно огромное смертоносное орудие, глядел своим метровым жерлом чудовищный рефрактор. Рядом находились еще несколько приборов поменьше. Тишину нарушало только методичное тиканье многих часовых механизмов. Было совершенно темно. Слабые лампочки, освещающие пульты, были затемнены.
В прорез купола на меня глядело северное светлое небо, усеянное белесыми звездами. Это глядело пространство Космоса и время Вечности на маленькие пылинки на поверхности пылинки чуть большей — планеты Земля. Сидевший на высоком помосте среди сложных механизмов человек, глядевший до нашего прихода в окуляр рефрактора, что-то сказал Стаффорду, пуская его на свое место. Тот долго кряхтел, усаживаясь, потом крутил бесчисленные винтики и колесики; было слышно приглушенное гуденье электромоторов и я замечал, что огромное туловище рефрактора иногда слабо шевелится.
Наконец, Стаффорд подозвал меня и, усадив в креслице рядом с собой, сказал, показывая на маленький окуляр:
— Смотрите!
Я припал глазом к стеклу и первое время не мог видеть ничего среди мерцающего жемчужного тумана, который, казалось, слабо пульсировал. Но затем глаза обвыкли и я увидел более яркую, чем все огромное поле зрения — точку, скорее овал, ибо точка эта была слегка вытянута.
— Вижу, — сказал я. — Что это за звезда, профессор?..
— Звезда?.. Хм… Вы видите не звезду, молодой человек, а вновь открытую, и открытую мною, э-э… гигантскую комету.
— Она принадлежит к нашей солнечной системе, профессор? — деловито осведомился я.
Мне показалось, что Стаффорд усмехнулся в темноте.
— Она не принадлежит к солнечной системе, э-э… Я подозреваю, что она не принадлежит даже к нашей Галактике и явилась из другого звездного скопления; до такой степени ее данные, которые я уже давно изучаю, разнятся от того, с чем мы, э-э… привыкли иметь дело в современной астрономии.
Я продолжал глядеть, в то время как Стаффорд говорил ровным голосом:
— Ее размер по диаметру равен, приблизительно, половине солнечного и в 5 раз более Юпитера. Вы, конечно, не знаете, что диаметр Юпитера более чем в 12 раз превышает диаметр нашей Земли, который равен 7918 милям. Скорость движения ее колоссальна, но что самое замечательное, э-э… это то, что масса ее совершенно не соответствует ее размеру, принимая во внимание удельный вес известных нам элементов. Если масса Земли выражается округленной цифрой 66 с 20 нулями тонн, то массу этой кометы можно выразить, примерно, той же цифрой с 26 нулями. А это значит, э-э… во-первых, что она в 1 миллион раз больше массы Земли, а во-вторых, что она состоит из вещества или веществ с удельным весом, во много раз превышающим вес такого тяжелого вещества, как скажем, э-э… ртуть. Что это за вещество — мы не можем даже догадываться. Спектральный анализ показывает…
— Это очень интересно, — пробормотал я, чтобы что-нибудь сказать.
— Я назвал эту новооткрытую мною комету — «Патрицией», по имени моей…
— Скажите, профессор, — встрепенулся я, — мисс Патриция Стаффорд — ваша…
— Мистрис Патриция Вилкинс, вы хотите сказать?.. Да, она моя э-э… племянница и всего несколько дней тому я получил известие, что она обвенчалась в церкви Св. Екатерины, в Глэзгоу, с весьма достойным э-э… молодым ученым, имеющим блестящие перспективы в своей научной деятельности.
Мне оставалось только скрипнуть зубами и впиться глазами в блестящую точку, мерцающую где-то в глубинах Вселенной, которая носила имя, ставшее за несколько дней самым дорогим для меня именем, и призвать мысленно все возможные проклятия на голову Вилкинса, на свою неудачливую судьбу и на нашу планету, где совершаются подобные несправедливости…
В тот момент далек я был от подозрения, что мои проклятия имеют такую действенную силу. Не успел я докончить их, как Стаффорд торжественно объявил:
— Но самое интересное, э-э… молодой человек, заключается в том, что пути нашей Земли и мчащейся «Патриции» неизбежно скрестятся в одной точке.
Для меня остается совершенно непонятным — почему я сразу же уразумел смысл этих слов…
— Что?! — вскричал я, повернувшись с такой стремительностью, что закачалось все сооружение, на котором мы сидели. — Что вы говорите?! Но почему же мы сидим здесь и болтаем о всякой чепухе, когда нужно объявить, предупредить, принять меры… Мы должны немедленно разыскать Патрицию и сделать все возможное, чтобы приготовиться встретить опасность…
Стаффорд не заметил, к счастью, того, что в возбуждении я назвал мисс Патрицию Стаффорд, то бишь Вилкинс — тем уменьшительным именем, которым называл ее уже давно в своих отчаянно-смелых мечтах. Он поглядел на меня, как смотрят на сумасшедших:
— Теперь я узнаю вас, э-э… молодой человек!.. Сперва не помнил, а теперь помню… У вас всегда была слабая голова; вы никогда не могли решить ни одной задачи по космографии.
— К черту космографию, профессор! Вы уверены, что в ваших вычислениях нет ошибки? И что нет никакого выхода и спасенья, что нельзя ничего предпринять?