Страница 9 из 18
− Но ведь что-то делаешь?
− Отстань!
Девочка поджала губы, но не ушла. И парень понял, что должен ей ответить, иначе задохнется в своем молчании.
− Громлю дом. – Слова с трудом протиснулись сквозь зубы. – Я разнесу его по щепкам, а потом подожгу.
Вейл искоса глянул на девочку: она стояла на том же месте, сцепив лапки. Ее кожа при свете луны казалась совсем бледной и отливала голубым. Тролль бы ее побрал! Ну почему у него вечно все идет не так, как надо? Первая ночная вылазка – и на тебе, привязалась!
− Зачем ты его громишь? Это ведь хороший дом.
Парень схватил какую-то деревянную штуку (что это для них? стул, стол, идол?) и с размаху кинул о землю. Штука должна была разлететься в щепки, но почему-то осталась целехонькой. Проклятье.
− Сама знаешь, зачем! – зло выкрикнул он. – Потому что в нем живут большеглазые! Негуины! И если они сами не хотят убраться с наших земель, мы поможем!
Стул-стол-идол пинком отлетел к стене. Вейл принялся остервенело топтать его своими большими, обитыми сталью сапогами, и вещь, наконец, поддалась. Дерево рассыпалось под ударами мелкой золотой пылью. Все у них не так. Везде эта клятая бледная магия.
Девочка подошла чуть ближе. Она казалась очень серьезной, словно готовилась ответить важный урок. Парню вдруг захотелось кинуть в нее что-то, хлопнуть перед ее лицом, даже ударить – только бы она вскрикнула, заплакала, убежала, как любой нормальный ребенок. Но не смог. Он просто стоял и тупо смотрел на измазанные золотом сапоги.
«Сейчас она скажет. Я чувствую. Произнесет всего одно слово…»
И она действительно спросила:
− Правда?
Вот так. Вейл сложился пополам. Эта маленькая дрянь словно засунула ручку в его внутренности и дернула за веревку ширмы, обнажив тайник. Правда? Все так хотят, все так делают. Правда? Они должны уйти, они опасны, они пожирают наших детей. Правда? Их страшно убивать, но им можно мстить, они заслужили. Правда? Нет. Неправда, неправда. И он знал это в глубине души, и скомкал это знание до горошины, и не хотел идти сюда с дубиной и факелом, и все-таки пришел. Бессильная злоба начала хлестать через горло, и парень, скорчившись на земле, стал изрыгать «Ненавижу! ненавижу! ненавижу!», как будто его рвало.
А потом всю ненависть вытолкнули слезы, и Вейл прижался к стене дома, похрипывая и сглатывая горечь. Он не сразу заметил, что девочка сидит рядом и гладит его по голове, а в ее темных негуинских глазах отражаются пожарища с дальних склонов.
ОТБОРНЫЙ КУСОК
– Я сразу вот что скажу, – заявил Нод Древотоп, тяжело пробираясь сквозь заросли орешника. – Участок этот для меня особенный, и задешево я его не продам.
– Ваше право, – отозвался Юхан. – Если он придется мне по душе, то я доплачу.
– Может, все-таки возьмете ту часть земли у ручья?
– Нет.
– А у гречишного поля?
– Мне нужен дом на отшибе, подальше от всех.
– Как угодно, хозяин – барин. Лишь бы в карманах у него звенело.
Юхан молча потряс тяжелым кошельком. Древотоп ухмыльнулся и поковылял дальше, подволакивая деревянную ногу. За какой-то десяток лет этот ростовщик скупил почти всю деревню и теперь раскроил ее на куски, словно рыхлый влажный пирог. Опустевшие хижины играли роль сахарных роз, поросшие бурьяном поля издали казались засохшим кремом. Нод норовил скормить свой пирог любому, кто при деньгах – будь то беглый каторжник, черный колдун или предатель короны. Он не задавал лишних вопросов. Правда, Юхана все же спросил:
– Как величать-то?
– Здесь меня прозвали Зимогором, – уклончиво ответил парень.
– Ну и глупая кличка, – фыркнул Древотоп.
Они, наконец, минули ореховые кущи и пошли вниз по склону. Место и вправду было безлюдным, даже мрачноватым. Ни дать ни взять – подгорелый бок. Но тот, кто искал убежище, сразу понимал: оно здесь. Так волк чует логово, а медведь – берлогу.
– Внизу река, – сказал Нод, указав за холм. – Слишком каменистая, для лодок непригодна. Срывается в ущелье, так что никто сюда не подберется. Как я говорил, этот участок для меня многое значит…
– Понимаю, – отозвался Юхан уже с вершины холма.
Он стоял неподвижно и смотрел на скалу по ту сторону речки. А на него прямо из каменной глыбы взирал древний король, одетый в лишайник, как в серебристую броню. Одна рука его держала рукоять меча, другая была воздета ладонью вверх, словно удерживала небесный свод. Плащ неровными складками падал к ногам и рассыпался валунами по реке. Глазницы были пусты, но выразительны. Король не просто так был высечен здесь – он что-то хранил и чего-то ждал.
– Да, понимаю, – медленно повторил парень.
Древотоп тоже глянул на другой берег.
– Тьфу ты, – бросил он. – Я не о каменном чучеле в короне. Дело в том, что на этой земле я похоронил своего любимого коня – вон там, за рябиной. Хорошая была скотинка, хоть и жрала слишком много овса!
КТО ЗНАЕТ
Как только он вышел за порог, в его спину привычно полетели насмешки, словно камни: «Полоумный! Полоумный идет!» Но то были мелкие камни – так, прибрежный песок. Еще бы, кто рискнет рассмеяться ему в лицо? Гримас ухмыльнулся во весь щербатый рот, вспомнив начальника местной стражи. Этот олух вздумал преградить ему путь у городской стены.
– А ну, ступай к себе домой да ряшку вымой! Не позволю всякой швали шататься по моим дорогам.
Гримас тогда, сплюнув на ладонь, гордо пригладил старый засаленный плащ и как бы мимоходом бросил:
– Ишь какой чистюля выискался! Давно ли мамка тебя, здорового лба, из трактирного хлева выкапывала и домой на карачках волокла?
Начальник стражи побагровел, как забытый на грядке помидор, и выхватил дубинку:
– Что ты брешешь, уродец, не было такого!
– Как же не было? – приговаривал Гримас, наступая на него медленно, по шажочку. – Как же не было? А сундук с деньгами, который она велела своей сестре передать, тоже не припомнишь? Где сейчас твоя тетка, под каким забором? Ты глаза не таращи, я все знаю. Твоя матушка сама мне нынче рассказала.
– Нынче! – огрызнулся начальник, но опустил дубинку и отступил в сторону. – Она уж год как почила. Полоумный!
После того случая Гримаса не трогали. Конечно, его боялись, обсуждали, проклинали, даже грозились спустить собак. Но все как-то издалека, из-под забора. Говорящий с мертвыми – не слишком приятный сосед. К тому же, у покойников не то что язык без костей – кости без языка, они все знают, все припомнят. Клеймо «полоумный», конечно, прикрывало не слишком красивую правду. Только вот правда – штука большая и бесформенная, как ее ни прячь, все равно вылезет каким-то углом. Поэтому после каждого слова Гримаса, после каждого намека или язвительного плевка по улицам расползались слухи.
А те, кто в земле, и вправду говорили с ним. Жаловались, поддевали, просили. Души, застрявшие между мирами, хотели вырваться из заточения, но Гримаса они мало интересовали. Он не умел испытывать жалость и презирал беспомощных. Каждый раз он приходил лишь к одному из них, скрученному цепями и придавленному черным курганом. Гримас прозвал его Тот, Что Под Холмом. Никто не знал, что он здесь похоронен. Волшебники, когда-то одолевшие его, прожили долгую жизнь, состарились и освободились от земной шелухи. А Тот, Что Под Холмом остался. Вечерами Гримас шел сюда, зная, что его ждут. Начиналась игра, тонкая и опасная. Тот умело испытывал его, проникал в разум и сердце, задавал вопросы и иногда позволял спрашивать себя. Зачем? Пожалуй, от скуки – больной стареющий человек не годился для других целей. Сам Гримас же устал насмехаться и ненавидеть, он хотел восхищаться, пусть даже сквозь страх.
…Вечер, как обычно, принес опустошение и вместе с тем радость – ту самую мимолетную радость с червоточиной, единственную, которую он знал. Тот, Что Под Холмом закончил игру и замолк; остальные глухо стонали, и их голоса сливались с криками ночных птиц. Услышав легкий топот за спиной, Гримас даже не обернулся. За ним который месяц ходил по пятам Охвостье – так он назвал сына своего брата-торговца, укатившего с караваном на восток. Охвостью было лет пять; этот ребенок оказался никому не нужен и все же отчаянно выживал и креп, как сорная трава в поле.