Страница 22 из 22
Жена Бреннана была в восторге от миссис Клемм. Обе женщины хлопотали по хозяйству, а после своих несложных хлопот, когда коровы были выдоены, дети накормлены и собаки посажены на цепь, они вели нескончаемые разговоры о прошлых временах. Приходил и сам хозяин, голубоглазый гигант с вечной трубкой в зубах, и, налив себе чашку крепкого кофе, с удовольствием принимал участие в оживленных беседах. Город ему не нравился, но городские новые жильцы — очень.
На этой ферме начался последний счастливый период жизни Эдгара По. Не творчества (ему еще суждено было написать несколько прекрасных вещей), но жизни — той простой, хорошей жизни, когда можно любоваться закатами солнца, слушать говор и смех детей, есть и спать сколько хочется, по вечерам мирно беседовать с родными, наблюдая, как в камине в котле булькает ужин; ночью, проснувшись, вдруг увидеть в окне звездное небо и длинные ветви деревьев; а утром, выпив чашку молока, выбежать во двор и, схватив удочку, бежать с мальчишками удить рыбу в Гудзоне, потом купаться, потом лежать на плоских камнях и слушать, как стучит сердце и нм и чем не думать… А если думать, то о «Вороне».
В это время произошла его размолвка с газетой «Зеркало». Дело в том, что кое-какой свой материал По начал относить и в другую газету, бывшую конкурентом «Зеркала». Это был «Бродвейский Журнал». Бедный По не знал, что «Бродвейский Журнал» находится при последнем издыхании. Но в надежде хоть как-нибудь увеличить свой мизерный заработок в «Зеркале», он частенько заглядывал в эту редакцию. Об этом узнали в «Зеркале». Отношения испортились. Пришлось оставить там свой ежедневный столик, и хотя По все еще принимали, но прежнего дружеского расположения уже не было.
К тому же Эдгар начинал надоедать всем своими диктаторскими замашками «великого редактора» и «непревзойденного критика», как за глаза называли его газетные писаки. В «Бродвейский Журнал» По приносил театральные рецензии. Театр был в одном квартале от обеих газет. Театральный Переулок существует и сейчас. Это узкий, мрачный проход через весь квартал, между Анн-стрит и Бикман-стрит. Когда входишь в этот заплесневелый от времени переулок, то невольно переносишься в Нью-Йорк середины прошлого века. По нему таскали декорации, торопились в свои уборные актеры, а на углу постоянно дежурили почитатели молодых актрис. Все это место было тогдашним центром города.
6
Были хорошие строчки, несколько удачных строф, но самого стихотворения еще не было, Это было даже не стихотворение, не баллада, не песня — это был, скорей всего, один из его рассказов, переложенный в стихи. Музыка была как будто совершенно новая музыка. По был проникнут до мозга костей этой новой потрясающей музыкой. Какие-то хоры, трубы, флейты и, пронзая весь этот хаос, — голос старого, вещего ворона. Голос судьбы Эдгара…
После захода солнца он приходил на берег Гудзона. Там было одно им излюбленное место. Гора Том. Высокая, плешивая скала, возвышающаяся над кустарником, с которой открывался необыкновенно широкий вид на реку и на звездное небо. Здесь он ложился на камни и лежал часами в глубокой тишине ночи. Вероятно, ему казалось, будто умирал весь мир; отпадал прочь, был только он — Эдгар, и даже не он, а только его ветроподобная мысль. В одну из таких ночей он создал рассказ «Преждевременное погребение».
Но и «Вором» рос, он уже каркал над бюстом Паллады, вселяя ужас и восторг в сердце Эдгара, который грезил тем, «чем смертный грезить не дерзал до этих пор»…
Впрочем, в бедной деревенской комнате Эдгара По никакого мраморного бюста Паллады, никаких шелковых штор и бархатных кресел и в помине не было. Камин был, но совсем маленький, скромный, сложенный, возможно, самим мистером Бреннаном в свободную минуту. И все-таки бюст Паллады родился не только из вдохновения поэта. В комнате По, над дверью, висело что-то похожее на классическую голову. Кажется, это была гипсовая маска богини Минервы. Дело в том, что до приезда семьи По в их комнатах жил какой-то иностранец, именовавший себя наполеоновским солдатом. Ему верили, так как он обладал способностью поглощать невероятное количество привозной мадеры. В качестве багажа у него были пара дырявых портьер, старое кресло и гипсовая маска Минервы. Уехав, он бросил всё на произвол судьбы. И вот всё это, плюс скала, ветер, небо, тучи, ночь, деревенские ставни, широкий Гудзон и, конечно, своя измученная душа и создали музыку «Ворона».
Гора Том, окруженная железной решеткой, всё еще стоит на своем месте. Вот ее адрес: восемьдесят четвертая улица и Риверсайд Драйв. Теперь на фоне огромных зданий Риверсайд Драйв эта горя кажется довольно жалкой, но в то время, когда По просиживал на ней темными ночами, у нее был, наверное, весьма романтический вид.
Гуляя по окрестным лесам, вынашивая свое детище, По часто представлял себе тот эффект, который, он уверен, должен был произвести на нью-йоркскую публику его «Ворон».
Однажды, увлекшись чтением, По наткнулся на группу деревенских ребят, собиравших лесные ягоды. Увидев странного человека с растрепанными волосами и полубезумным взглядом, к тому же выкрикивающего непонятные слова, дети в ужасе разбежались. Ставши взрослым, один из этих ребят дал подробное описание этой встречи в лесу.
И вот, наконец, в одни прекрасный день, а может быть, в ночь на горе Том, Эдгар По почувствовал, что «Ворон» готов.
Все варианты были испробованы, проверена инструментовка всего произведения, всё были прочитано не десятки, а сотни раз. Да, это были прекрасные стихи:
«Раз, когда в ночи угрюмой я поник усталой думой
Средь томов науки древней, позабытой с давних пор,
И, почти уснув, качался — вдруг чуть слышный звук раздался,
Словно кто-то постучался в дверь, ведущую во двор.
…………………………………………………………….
О, я живо помню это! Был декабрь. В золе согретой
Жар мерцал и в блеск паркета вкрапил призрачный узор.
Утра ждал я с нетерпеньем, тщетно жаждал я за чтеньем
Запастись из книг забвеньем и забыть Леноры взор
Светлый, чудный друг, чье имя ныне шепчет райский хор,
Здесь — навек немой укор…»[6]
Новый журнал. 1962. № 68. с. 92–110
6
Перевод Г.В. Голохвастова.