Зашифрованный план (сборник)

Не изменил этой манере Кравков и позднее, когда печатал свои очерки в журналах «Наши достижения» и «Колхозник». В очерке «Порт Игарка» (1930) Кравков, как обычно, суховато сообщал, что это порт — «подобный Архангельскому», что есть здесь «комбинат заводов по лесной промышленности, совхозы — пионеры огородного и молочного дела, графитовая фабрика и тысячи людей — строителей». Подробно поговорил о надеждах и ожиданиях завтрашнего дня и перешел к повседневному быту игарцев. Увы, здесь пока что трудно жить и работать, плохо с питанием и с жильем, мешают дожди и непролазная грязь, вечная мерзлота. И только после этого скупой заключительный абзац:

«Исследования и промышленность разбудят большие и малоизвестные производительные силы Севера. Огромные запасы угля и графита, а может быть, и других ископаемых, еще ждут своей разработки. Но уже сейчас Туруханский край является богатым промышленным краем».

Результаты исследований, как известно, превзошли все ожидания. И Максим Горький не случайно одобрил в свое время этот очерк. Он заметил в нем точность, объективность. Автор сдержанно информировал читателей о реальном положении дел как в смысле достижений и перспектив, так и в смысле недостатков. А сейчас очерк «Порт Игарка» — великолепный материал для поучительного сравнения: что было — что стало. Поучительного тем больше, чем меньше в нем обнаруживается желания приукрасить действительность.

В 1931–1933 годах Кравков работает геологом в Горной Шории. Впечатления и наблюдения этого времени легли в основание многих произведений о золотоискателях и шахтерах. Дальнейшая эволюция писателя вполне логична и последовательна. Он шел к раскрытию исторических закономерностей нашей жизни. Эта направленность работы Кравкова отразилась и в его очерках, как мы уже убедились, и в его произведениях для детей. Но полнее всего — в повестях и рассказах о рабочих — добытчиках угля и золота.

Овладение материалом иной тональности, иного содержания не проходило для писателя без потерь. Некоторые конфликты в его произведениях оказывались чрезмерно прямолинейными, а характеры действующих лиц отнюдь не многогранными, краски тусклыми, часто однообразными. Это заметно и в рассказах «Ударник», «Шаг через грань», и в последней повести о шахтерах «Утро большого дня». Однако Кравков верно почувствовал пафос тридцатых годов — пафос первых радостных успехов социализма, пафос героического труда. Он решал тогда единую для литературы задачу — раскрыть характер простого человека, активно участвующего в процессе социалистического созидания.

Кравков непосредственно наблюдал становление сибирской золотой промышленности в советских условиях. Чрезвычайно трудное было дело: ни средств, ни техники, ни опыта. Да и приискатели тогда были разобщены, не организованы. Кроме того, в первые годы после гражданской войны бродили по сибирским лесам разные банды, охочие до чужого добра. Приходилось договариваться со старателями-одиночками, создавать маленькие артели, отдавать в концессию иностранцам или своим доморощенным предпринимателям, всплывшим на поверхность в годы нэпа, большие участки.

Если перечитать все подряд эти «рассказы о золоте», как их иногда называл автор, то нетрудно заметить, что в сущности мы имеем дело с отдельными главами одной большой повести о замечательных людях, которые мужественно и самоотверженно преодолевали трудности восстановления и строительства этой остро необходимой отрасли нашего народного хозяйства. Одновременно это главы единого повествования о формировании советского человека из тех самых приискателей, которые до того не знали других мотивов своего тяжелого труда, кроме личного обогащения, не знали других норм поведения, кроме анархического своеволия. Немало среди них было трудолюбивых честных людей, но опыт жизни при царизме заставлял во всех важных случаях держаться на особицу, надеяться только на себя, жить только для себя. Артельный труд, да еще с применением машин, часто казался им невыгодным, нарушавшим старинные, выверенные дедовские привычки и навыки.

Терентий Иванович Толмачов из рассказа «Победа» участвовал в разгроме Колчака и интервентов. «Теперь, когда кончилось колчаковское царство, рванулась душа на свободу! Не было удержу за сорок лет накопившимся силам. Хотелось большого и смелого дела, чтобы всех затащить в его бурный поток и первому ринуться с головою!» По-новому решил Толмачов организовать труд приискателей, чтоб был он и коллективный и механизированный, оттого более продуктивный. Но не все так думали, не все того хотели. И, прежде всего, старинный друг Терентия Ивановича — Корней. Всего боялся Корней: новшеств, неудач с техникой, банд, еще рыскавших вокруг. Придут, все разрушат, — пропадет труд, упустим время. Раскололась артель на две непримиримых группы, вспыхнула ненависть у Корнея к тем, кто порушил старое и привычное, Корней ушел из артели с угрозой: «Твоя, Терентий, работа! Спасибо, запомним!»

А банда действительно напала. С риском для жизни пытается спасти Терентий Иванович гидравлическую установку. И выручил его в трудную минуту Корней. Это и была самая большая победа в жизни Терентия Ивановича. Победа над тем, что еще глубока гнездилось в сознании отсталой части рабочих-приискателей.

Так почти в каждом произведении последних лет писатель подмечал новые качества, что созревали под воздействием социалистических начал в душах золотодобытчиков. То это чувство советского патриотизма, кое-кому ранее не знакомое, то гордость коллективными достижениями, то бескорыстный труд или героический поступок.

Жизнью своих товарищей заплатили артельщики за невероятно трудно добытый большой самородок. Они не хотят использовать его на что-то обычное и отдают на постройку аэроплана («Самородок»). Заскучал «вольный старатель» Ефим Иванович по бродяжьей жизни. Артельная работа, по его мнению, крохоборная, не рисковая, неинтересная. «Эх, то ли дело с лотком и ружьишком в тайгу удрать!» Но грянула над артелью беда — гидравлическая установка напоролась на ледяную гору. Загорелся Ефим Иванович, находчивость и незаурядную смелость проявил, выручил артель. И так дорога стала для него артель, что уже никуда из нее не уйдет («Золото»).

И ранее Кравков тяготел к занимательным сюжетам, к прихотливым изломам повествования, к стремительным ритмам неожиданных происшествий (вспомним, например, повесть «Ассирийская рукопись»). Теперь, еще более захваченный сложностью и необычностью нового мира, он все выстраивает на острейшем столкновении противоборствующих сил. Драматическая напряженность, крутые повороты в развитии событий, сшибка своеобычных характеров свойственны его позднейшим произведениям. На самоанализе держались некоторые его первые вещи, теперь во главе — событие, действие, поступок, но не в ущерб психологическому наполнению. Его фраза стала обнаженней и мускулистей, точнее, и она всегда окрашена бойцовским темпераментом писателя.

«Зашифрованный план» — типично приключенческая повесть. Все в ней есть: тайна, поиск, погоня, нежданно-негаданные ходы и выходы.

Читатель увлечен, захвачен изменчивым ходом событий. Но увлечен он еще и потому, что Кравков — художник. Герои повести — это живые люди, характеры.

«Мороз не шутит, вода ледяная. А Максаков в коротеньком полушубке, расставив толстые ноги, отбивает кайлой породу. С грохотом сыплется она в подставленный лоток. Натуживаясь так, что даже щеки краснеют, арендатор подымает лоток и бежит с ним к ручью.

Невольно хочется посмотреть. Уж очень уверенные у него движения. Я останавливаюсь.

Рукава у него засучены. Породу он перемешивает в воде голыми руками, потом молодецки встряхивает лоток, сбрасывает пустые камни. Полощет долго, опять встряхивает. В лотке остается один черный шлих. Тогда слегка плескает водицей, шутя наклоняет лоток — шлих разбегается. В лотке блестит золото… Ловко! Прямо как фокусник.

Максаков знает, что здорово вышло, и весело смеется, потирая остуженные пальцы.

— Ну и моете вы! — одобряет его один старатель. Улыбаются и другие.