Страница 9 из 125
— Плох граф? — с надеждой услышать успокоение, спросила графиня лекаря, когда вышли от больного в переднюю.
Лекарь отвечал, что состояние графа опасное, с ним в любой момент может случиться новый удар, да и вообще… надо быть готовыми ко всему. Мария Андреевна поняла, что дни супруга сочтены, и послала к зятю, генералу Леонтьеву, человека, чтобы тот похлопотал об отзыве из Франконии Петра Александровича: пусть едет скорее, Бог даст, еще успеет застать отца в живых…
Новый удар, о котором предупреждал немец-лекарь, случился с графом в Великий пост. У больного отнялся язык, отнялась вся левая сторона. Теперь он уже совсем не мог говорить, не мог шевелиться и лежал пластом — беспомощный, посеревший, по виду настоящий покойник.
Когда кто-то умирает, в доме умирающего всегда объявляется добрая душа, знающая, как быть в таких скорбных случаях, берущая на себя главную тяжесть Неминуемых в связи с этим хлопот. В доме Румянцевых таким человеком оказалась графиня Анна Карловна Воронцова, супруга вице-канцлера.
Анна Карловна подоспела в такой момент, что казалось, опоздай она на час, все в доме зашло бы в тупик и никто бы уже не знал, что делать дальше. Хозяйка дома кинулась к ней как к спасительнице — со слезами горя и облегчения. Она теперь не одна в эти страшные минуты, рядом с нею будет опытная в житейских делах подруга.
— Полно, матушка, — успокаивала ее Анна Карловна. — Слезами ему, сердешному, не поможешь. Себя поберегите. Ступайте-ка в опочивальню да прилягте — на вас лица нету. А мы тут как-нибудь и без вас…
Сопровождаемая дочерьми, графиня послушно удалилась в свою комнату, и с этой минуты все распоряжения по дому стали исходить от Анны Карловны. От нее и от ее добровольной помощницы, снохи Румянцевых — графини Екатерины Михайловны, которая с первых же дней пребывания в доме свекра показала в себе твердость и рассудительность.
Появление в доме новой распорядительницы в лице Анны Карловны как бы перечеркнуло надежды на благополучный исход болезни старого графа. Дом наполнился обстановкой скорбного ожидания. Спокойный, привычный ритм жизни был окончательно нарушен, на смену ему пришла тихая и зачастую бестолковая суета. В доме появились духовные лица, запахло ладаном. Приемная комната, откуда шли двери в комнату умиравшего, с утра наполнялась людьми — пожилыми и молодыми, мужчинами и женщинами, — о существовании которых хозяйка дома раньше не имела ни малейшего понятия, а теперь выяснялось, что это либо родственники умиравшего, либо бывшие сослуживцы.
Анна Карловна распорядилась никого не пускать к больному. Никаких родственников — ни близких, ни дальних. Доступ в опочивальню был разрешен только домашним. Да лекарям. Да лицам духовного сана.
Больному было не хуже, но и не лучше. Он оставался в прежнем положении, отказываясь принимать пищу, — безголосый, выражавший свои желания одним только взглядом поблекших, глубоко ввалившихся глаз. Чаще всего взгляд его останавливался на двери, и в этом взгляде графиня каждый раз улавливала ожидание: граф ждал сына…
Мария Андреевна сама сгорала от нетерпения. С тех пор как послали во Франконию курьера, казалось, прошла целая вечность, а Петруша все не ехал.
— Что это может значить? — искала графиня объяснения у Анны Карловны. — Давно бы должен приехать, а нет…
— Приедет, матушка, куда денется, — успокаивала ее Анна Карловна. — Сказывают, у них свое несчастье — генерал Репнин скончался, командующий ихний.
Неожиданная смерть командующего русским экспедиционным корпусом была главной темой разговоров в приемной. Говорили полушепотом и с таким выражением, словно смерть того генерала, что скончался в походе, оправдывала недалекую смерть другого генерала, от которого говоривших отделяли только двери. «На то Божья воля, — крестились старушки. — Все там будем». Говорили еще про арест Лестока, личного лекаря ее императорского величества. Судьбу ему поломал не кто иной, как Бестужев-Рюмин, которого лекарь считал близким другом и для которого он лично выхлопотал у государыни высокие чины. Ошельмованный лейб-медик был заключен в крепость, где им теперь занимался начальник тайной канцелярии Александр Шувалов. Несчастного Лестока уже пытали, добиваясь от него признания в том, что он тайно служил интересам Франции в ущерб России.
— Где же он сейчас, этот несчастный? — спрашивали наиболее сердобольные, слушая рассказы о мучениях Лестока.
— Все там же, в крепости, следствие-то не закончено.
В начале марта навестить больного приехал граф Алексей Григорьевич Разумовский. Появление в доме близкого к императрице вельможи вызвало среди собравшихся в приемной большое волнение. Все почтительно встали и не осмеливались садиться даже тогда, когда высокий посетитель в сопровождении Анны Карловны зашел в комнату к больному и оставался там в течение получаса.
От больного Разумовский вышел вместе с Анной Карловной. Красивое лицо его было подернуто печалью. Не замечая поклонов, он тихо прошел через приемную комнату и направился по лестнице вниз. Анна Карловна сопровождала его до самой кареты. Когда она вернулась, ее окружили с вопросами.
— Ну что кормилец наш? Хуже ему или лучше?
— Соборовать надо, — сказала в ответ Анна Карловна.
Все стали креститься.
Петр Александрович Румянцев, которого все так ждали, приехал спустя несколько дней после похорон отца. О случившемся он узнал еще в дороге и последние двое суток ехал, не позволяя себе ни часа отдыха.
Подъехав к дому, он увидел жену, стоявшую на крыльце. Графиня побежала навстречу, готовая соединиться с ним в объятиях, но Румянцев холодным, усталым взглядом остановил ее.
— Как матушка, здорова ли? — спросил он, подымаясь на крыльцо.
— Матушка у себя… — ответила графиня, озадаченная его неласковостью.
Румянцев на ходу снял плащ, бросил на руки подбежавшему лакею и направился в комнату матери с такой поспешностью, что супруга, сопровождавшая его, еле поспевала за ним.
Мария Андреевна давала какие-то распоряжения повару, Увидев сына, заголосила:
— Петруша! Родной мой!..
Он как-то неловко заключил ее в объятия, от избытка чувств не зная, что говорить. Мария Андреевна плакала, приговаривая:
— Он так тебя ждал!.. Так ждал!..
Когда волнение немного улеглось, Мария Андреевна, осушая платком глаза, сообщила, что сегодня устраивается поминальный обед, добавив при этом, что он, Петруша, приехал кстати — опоздал на похороны, так хоть на поминках побудет…
На поминальный обед кроме родственников съехалось много высших чинов, знавших покойного графа по совместной службе. Почтить память покойного приехал и фельдмаршал граф Апраксин, блиставший золотом и бриллиантами, да и вообще одетый не по случаю. Апраксину довелось вместе с Александром Ивановичем воевать против турок под началом фельдмаршала Миниха. Разгоряченный винами, он, не давая говорить другим, с упоением рассказывал, как это было, и рассказывал не столько о заслугах покойного, сколько о себе, своих подвигах, за которые был пожалован орденом Святого Александра Невского.
Румянцев сидел насупившись. Ему не нравился разговор, затеянный за поминальным столом. Все эти чины, и Апраксин в том числе, по-настоящему не знали отца, никогда не были его друзьями. Они приписывали ему те черты, которых в нем не было, хвалили то, что было слабостью его характера.
Стараясь не привлекать к себе внимания, Румянцев тихонько вышел из-за стола и направился в родительский кабинет — ту самую комнату, где отец провел последние дни свои. Он испытывал желание побыть наедине с самим собой.
В комнате было прибрано и уже ничто не напоминало о недавних похоронах. В простенке висел портрет в широкой раме, увитой черным бархатом. Подняв к портрету свечу, Румянцев вздрогнул от неожиданности: ему показалось, что он увидел в нем самого себя. И только присмотревшись внимательней, понял, что это портрет отца.
Отец был изображен в генеральском мундире, при орденах, и имел вид строгий, озабоченный. Глаза его смотрели в упор, и было в них что-то трогательно-укоризненное. «Что ж ты опоздал, сын мой?» — как бы спрашивал этот взгляд.