Румянцев-Задунайский

Слушая гостей, Румянцев невольно улыбался. В крестьянских суждениях было много наивного, но за этой наивностью стояла мудрость — бесхитростная, без заумных слов, в которые обычно обволакивают правду чиновничьи политики.

Кто-то вспомнил о шпаге, дарованной императрицей фельдмаршалу по случаю празднования мира. Старики пожелали взглянуть на подарок, и Румянцев с охотой удовлетворил их желание. Шпага, отделанная золотом, усыпанная алмазами, пошла по кругу. Осматривая ее, старики восхищенно покачивали головами.

— Дозвольте спросить, ваше сиятельство, дорога ли сия вещица?

— Не знаю, старики.

— А все же?

— Тысяч двадцать, наверное…

Раздались возгласы удивления. Шпага вновь пошла по кругу. Теперь ее осматривали более внимательно. Осматривая, прикидывали: сколько же на эти деньги можно купить лошадей или коров? Цифра получилась внушительная. Вздыхали: вместо того чтобы на пустые вещицы тратиться, пустить бы эти деньги в дело!.. Румянцев помалкивал. Старики не знали того, что в Петербурге бросают на подобные вещицы миллионы. Скажи им это — не поверят.

Румянцев проводил гостей с подарками. Все они были довольны, от души благодарили своего доброго барина, желали на прощание крепкого здоровья и многих лет жизни.

На третий день Пасхи из Киева приехал вице-губернатор с нехорошей вестью: в ночь на Страстную пятницу в Варшаве поляки напали на русских солдат, спавших в городских домах, и учинили настоящую резню.

— Откуда сие известно? — помрачнел Румянцев.

— С той стороны улан прискакал. Кстати, я привез его с собой, и вы можете поговорить с ним сами.

Улан был еще совсем мальчишка, с пушком на щеках. На вопросы Румянцева отвечал с робостью провинившегося солдата-новичка.

— Как же вы им поддались?

— Виноваты, ваше сиятельство. Никто не думал, что нападут…

— Много убитых?

— Много, ваше сиятельство.

Добавить что-либо к своему сообщению улан затруднялся: он ускакал из Варшавы в ту самую роковую ночь и о развернувшихся там событиях не имел полного представлений.

Прошло несколько дней. Из Польши прибыли другие беженцы, и картина стала постепенно проясняться. Выступление было подготовлено тайными организациями, имевшими связь с революционной Францией. Восставшие сумели увлечь на свою сторону почти всю королевскую армию. 24 марта заняли Краков, а менее чем через месяц овладели Варшавой. Король Станислав не смог противопоставить им что-либо. Да и генерал-аншеф Кречетников, командовавший стоявшими в городе русскими войсками, оказался бессильным подавить восстание, которое вскоре распространилось на всю страну.

«Пожалуй, дело оборачивается очень серьезно, — думал Румянцев. — Петербургу придется, видимо, посылать новые войска».

Однажды он сидел в библиотеке за чтением книги, когда слуга пришел сказать, что из Петербурга до его сиятельства прибыл человек с пакетом.

— С каким пакетом?

— Говорит, от самой государыни.

Румянцев тотчас спустился, вниз. Там его ожидал фельдъегерь в звании капитана.

— Рескрипт императрицы, — доложил он, протягивая пакет. — Приказано передать в собственные руки.

Румянцев извлек из пакета бумагу и нашел в ней следующее:

«Граф Петр Александрович!

Довольно небезызвестно, думаю, вам самим, сколь странное сделалось происшествие с войском моим в Варшаве и сколь ослабление, допущенное к тому, должно чувствительно быть для меня. Ничто так не прискорбно мне, как то, что поляки, имея всегда лучший и удобнейший случай предпринять то, что они могли предпринять теперь, когда среди самого войска моего находились. Но я оставляю говорить вам о сем; скажу здесь только то, что я слышала о лучшем состоянии теперь здоровья вашего; обрадовалась и желаю, чтоб оно дало вам новые силы разделить со мною тягости мои. Ибо вы сами довольно знаете, сколь отечество помнит вас, содержа незабвенно всегда заслуги ваши в сердце своем; знайте также и то, сколь много и все войско самое любит вас и сколь оно порадуется, услышав только, что обещаемый Велизарий опять их приемлет, как детей своих в свое попечение. Я уверена будучи не менее о вашем благорасположении к ним, остаюся несомненно в ожидании теперь о принятии вами всей армии в полное распоряжение ваше, пребывая впрочем навсегда вам усердная и доброжелательная

Екатерина».

Рескрипт императрицы вызвал у Румянцева разноречивые чувства. С одной стороны, он понимал, в каком трудном положении оказалась государыня, понимал и потому не мог не сочувствовать ей. Но в то же время… Вспомнились обиды, учиненные ею. Слишком долго держала она его про запас. Раньше надо было звать. Забыла, наверное, что ему скоро семьдесят. Старик. Голова побелела от седин. Да и здоровье не то. Ломота в костях, шум в голове — дорога под уклон пошла. На него даже прислуга смотрит как на человека, уже совершившего все, что ему отпущено, он живет теперь больше мыслями о прошлом. Будущее уже не манит великими планами. Дряхлеть стал. Конечно, ума в голове не убавилось, еще крепок рассудок. Но крылья поломаны. Не выдержали тяжести обид…

Минуты две молчал Румянцев, прочитав письмо. Но вот со двора донесся неясный шум. Он поднял голову и увидел в окно людей, гарцевавших на конях.

— Кто это?

— Штаб-офицеры из главной квартиры. Прибыли за приказаниями вашего сиятельства, — отвечал адъютант, каким-то образом очутившийся рядом.

— Гм, быстро нашли, — невесело усмехнулся Румянцев. — А куды поедут от меня, если не соглашусь принять армию?

Адъютант простодушно улыбнулся: мол, быть того не может…

— Ладно, быть посему, — принял решение Румянцев. — Скажи тем офицерам, чтобы возвращались в Киев, а то тут мне все цветы затопчут. И пусть передадут генерал-квартирмейстеру следующее: первое — немедленно вызвать ко мне из Белоцеркви генерал-аншефа Суворова, второе — для похода в Польшу отобрать войска, коими начальствуют чины не выше генерал-поручиков. Все. Выполняйте.

— Слушаюсь, ваше сиятельство!

Суворова ждали через неделю, а он приехал ровно через три дня. Прилетел как сокол. По-суворовски, нежданно-негаданно, В полной парадной форме, в орденах и лентах. Среди армейских чинов Суворов слыл «вольнодумцем», он не придавал значения строгости формы, позволял себе появляться в епанче даже перед всемогущим Потемкиным. Только при встречах с императрицей да Румянцевым появлялся он в полной форме со всеми регалиями.

Румянцев встретил его у подъезда. Они расцеловались и с минуту стояли обнявшись — один в полной генеральской форме, другой, повыше ростом, в домашнем капоте, без парика, с побелевшими волосами.

— Молодец, ах, какой молодец! — хвалил Суворова Румянцев то ли за его блестящую форму, то ли за быстроту, с какой тот отозвался на приказ. — Отдохни малость, приди в себя от дороги и тотчас ко мне. Эй, Остап, — позвал он одного из слуг, — отведи генерала в комнату, поможешь, в чем нужда будет, а потом сопроводишь ко мне в кабинет.

Суворов имел своего денщика, оказавшегося более расторопным, чем Остап. Он помог генералу раздеться, после чего принялся счищать с его одежды дорожную пыль. В то время как он без суеты занимался своим делом, Суворов, сняв нательную рубаху, с помощью Остапа умывался холодной водой. Плескался долго, с удовольствием. Умывшись, крепко обтерся полотенцем и стал одеваться.

— Пора, фельдмаршал, должно быть, уже ждет.

Рабочий кабинет Румянцева поразил Суворова своими размерами. В разные стороны выходили шесть окон. Простенки между ними были заставлены книжными шкафами. Мебель в основном полированная, заморская. Однако тут же стояли и дубовые стулья, сделанные топорно, но надежно. Рядом с дверью на стене висели четыре шпаги: две парадные, украшенные золотом и драгоценными каменьями, и две обычные, боевые.

— Прошу садиться, — показал Румянцев Суворову на кожаное кресло.

Он уже успел переодеться, стоял посередине комнаты во всем своем фельдмаршальском великолепии. Глянув на его ордена и ленты, Суворов невольно вытянулся, и Румянцеву пришлось повторить приглашение, чтобы тот сел наконец на указанное место.