Страница 63 из 85
Излагая свой путь военному министру, Гурко был уверен, с ним согласятся, у него были веские доказательства.
А ещё генерал Гурко понимал ответственность и трудности перехода, сопряжённые с физическими и психологическими нагрузками солдат, а потому созвал на совет своих генералов. И хотя заведомо знал, они с ним заедино, они поддержат его, сказал:
— Господа, впереди Балканы! Наш час пробил. О трудностях перехода говорить не буду, вы их прекрасно понимаете, но хочу слышать ваше мнение. — И обвёл всех взглядом.
Но они молчали, слушали. Вот невозмутимый генерал, граф Шувалов, любимец солдат; едва слышно постукивает по столу костяшками пальцев генерал Раух; почёсывает заросшую сединой щёку генерал Дандевиль и только хитро щурится казачий генерал Краснов. Он и первым нарушил затянувшееся молчание:
— Скажи, Иосиф Владимирович, в чём вина твоя, отчего посыпаешь седую голову пеплом?
— Нет, Даниил Васильевич, не посыпаю я пеплом голову, знаю, у Дунайской армии иного пути нет. Но, может, не нам надо было брать на себя эту ответственную миссию?
— Значит, пусть возьмут на себя другие? — удивился Шувалов, отпрыск знаменитой фамилии. — Не ожидал от вас, ваше превосходительство, таких слов.
— Винюсь, господа, и рад, что мы с вами единомышленники.
— Разве может быть иначе? — заметил Раух. А начальник штаба сказал:
— Не пройди мы зимой Балканы, летом большой крови пролиться.
Гурко посмотрел на Краснова, тот сказал:
— Спроси об этом солдата, Иосиф Владимирович, и он тебе, не мудрствуя, ответит: коли надо, пройдём! Вопреки наукам пройдём, перевалим!
— Гвардия откроет путь, — сказал Дандевиль. — Повторим подвиг суворовских чудо-богатырей.
В Орхание, где находился штаб Гурко, он жил в домике старой Добринки. Если генерал возвращался на квартиру поздно, то находил на столике кринку молока и лепёшку с куском брынзы.
От Такого внимания на душе у генерала теплело, чувствовал материнскую заботу. Утром, покидая дом, низко кланялся старой хозяйке. А она крестила своего постояльца и повторяла:
— Спаси тебя Бог!
И когда генерал уходил, он знал, старуха смотрит ему вслед...
Все дни у Гурко были заняты предстоящим переходом через Балканы. Он предложил этот план и за него нёс ответственность. Вместе со штабом Иосиф Владимирович проигрывал возможные маршруты подъёма в горы, на кого возложить командование авангардов, кто и как поведёт колонны.
С нетерпением ожидал Гурко вызова в штаб Дунайской армии, где должен услышать, получит ли он согласие на зимний переход Балкан...
В тот день, когда пришла телефонограмма из Ставки, Гурко пробудился до рассвета. Удивительный сон привиделся ему. Будто он на квартире у баронессы Вревской, в Санкт-Петербурге. О чём они беседовали, Иосиф Владимирович не мог припомнить, как и не увидел её лицо, сколько не напрягал память, оно расплывалось в тумане...
Декабрь-студень закружил, завьюжил метелями, завалил снегом Шипку. Утро солдатское начиналось с расчистки ложементов, батарей.
Четвёртый месяц продолжалось шипкинское сидение, а по-прежнему не улучшилось снабжение: провианта в обрез, ещё хуже с вещевым довольствием, и в первую декабрьскую ночь, в разыгравшийся в горах буран, замёрзли на посту несколько стрелков. Закоченели, прикрытые снегом. В полках и дружинах стало больше обмороженных. Особенно в дивизии генерала Гершельмана, беспощадно каравшего солдат за нарушение формы. Стрелки роптали:
— Лукавый раб, зверь лютый!
— Отчего не изгаляться, коли сам в тепле? Вона, дымок из землянки вьётся.
— Ему ль, немчуре, жалеть солдат российских!
Довелось Стояну со взводом войников сопровождать санитарный транспорт в габровский госпиталь. В сумерках погрузили раненых и обмороженных на двуколки, и ездовые, местные болгары, под уздцы повели лошадей.
Всю дорогу сыпал снег и, покуда добрались до Габрово, раненые и обмороженные оказались под снежным одеялом...
На Шипку поручик с войниками возвратился к утру. Асен растопил в котелке снег, заварил мёрзлые плоды шиповника. Пахучий, с едва уловимой кислинкой, кипяток согрел. Укрывшись асеновой сухой шинелью, Стоян заснул. Снился санитарный поезд, снежная пелена и глухие стоны раненых. И Стоян стонал вместе с ними во сне. Заботливый войник Асен несколько раз поправлял на нём сбившуюся шинель, протапливал самодельную, сделанную из жестяного ведёрка, печку. Но Стоян ничего не слышал. Ему виделось белое поле припорошённых снегом, замерзших стрелков. Между ними ходил усатый, красновский генерал Гершельман и говорил громко, сердито: «На то и солдат, чтоб погибать за веру, царя и отечество...»
В Главную императорскую квартиру прибыл вызванный с Кавказского театра генерал Обручев.
Александр Второй принял Обручева вместе с Милютиным. Разговор вёл стоя, накоротке. Выслушав рассказ генерала о боевых действиях Кавказской армии, император заметил недовольно:
— Недопустимая медлительность, господа, какая имеет место при несогласованности. Прошу вас, Николай Николаевич, тщательно изучить ситуацию на Балканах и на ближайшем военном совете высказать свои соображения на будущее кампании...
Императорский кабинет Обручев покинул вместе с военным министром. По дороге сказал с сожалением:
— Как помните, Дмитрий Алексеевич, мои оперативные разработки боевых действий на Балканах предусматривали быстрое развёртывание сил и концентрированный удар, в результате которого мы овладели бы Константинополем и раз и навсегда отделались от Турции и Англии.
Милютин ничего не ответил, перед тем как расстаться, пригласил:
— Не откажитесь, Николай Николаевич, пообедать со мной.
За столом говорили откровенно: знакомы давно и относились друг к другу с искренним уважением. Милютин ценил Обручева не только как крупного специалиста, но и как человека честного, прямого. В своё время, исповедуя революционные взгляды, Обручев побывал в Лондоне, встречался с Герценом и Огарёвым, имел связи с Чернышевским и Добролюбовым. И, когда его посылали на подавление польского восстания, отказался категорически.
От репрессий спас Обручева отказ от дальнейшей революционной деятельности.
— Вы, Николай Николаевич, верно изволили заметить, великий князь Михаил Николаевич совершенно не подготовлен для столь большого поста — главнокомандующий Кавказской армией. А нерешительность Лорис-Меликова мне была неведома. Государь изволил высказаться о несогласованности действий, не так ли?
— Я, Дмитрий Алексеевич, имел возможность убедиться в этом лично. Мои разработки операций, кои предусматривали нанесение главного удара по центру и левому флангу аладжинских позиций с одновременным сковыванием правого фланга и выхода в тыл Камбинского отряда, исполнить не удалось, в частности из-за несогласованности и отсутствия одновременной атаки разных колонн, начальники которых не выяснили до конца своих путей и блуждали на местности. На Лорис-Меликове вина. Когда гарнизон Карса пребывал в панике и комендант крепости не мог совладать с ней, Лорис-Меликов промедлил, упустил момент... Уезжая сюда, я оставил Каре в положении осаждённой крепости. Инициативу взяли на себя начальники колонн. На их решительность да на солдата российского уповаю, не на Лорис-Меликова, и за имевшие место неудачи на Кавказе не снимаю и с себя доли вины.
— В чём?
— Недостаточно был объективен к назначению Лорис-Меликова командующим главными силами в районе Александрополя. Ох, Дмитрий Алексеевич, кабы знать, где упасть, соломки бы подстелил.
Милютин улыбнулся краем губ.
— Быть вам, Николай Николаевич, третейским судьёй между мной и главнокомандующим. Улавливаете суть?
— Догадываюсь.
— Великий князь предлагает отказаться от перехода через Балканы в зимних условиях. Князь Горчаков исходит из дипломатической ситуации. Затяжка войны обернётся против нас.
— Дмитрий Алексеевич, вы прекрасно понимаете сложность перехода через Балканы зимой.