Страница 34 из 85
С приездом в Главную квартиру канцлера Горчакова Александр Второй попытался в министре иностранных дел сыскать внимательного слушателя.
Получив сведения об отходе Передового отряда генерала Гурко из Забалканья, император, встретив Горчакова на прогулке, взял его за пуговицу:
— Ох, Александр Михайлович, Александр Михайлович, нелёгкая ноша венец царский. Я прекрасно осведомлен о бедственном положении крестьян, убедился собственными глазами, когда проехал по России до самого Тобольска, потому и подписал указ о крестьянской реформе. А народ наш; неблагодарный, вам ли не знать, о чём шепчутся в салонах мои недоброжелатели? Их злые языки утверждают, будто мой державный дядя тайно отрёкся от трона в пользу моего покойного родителя Николая Павловича, а сам в мир подался. А отчего бы? Не от сладкой жизни царской. Вот ведь и мне ношу трудную нести. Нет покоя. И что же вместо благодарности мне, царю-освободителю? Знали бы бомбометатели, которые на государей руку поднимают, как горька власть. — Александр неприятно поёжился, вспомнив покушение на него десятилетней давности.
Оно и поныне страшило его...
Александр велел применить к заговорщикам самые суровые меры...
Горчаков внимательно всматривался в водянистые глаза императора и думал о том, чего больше у Александра: самомнения или величия?
Царь вернул его к разговору. — российская чернь к бунтам тяготеет. Ей, видите ли, существующий порядок неугоден. А с чернью разговаривать надобно кнутом. Вы согласны со мной?
— Ваше величество, не грех прислушаться и к голосу рейхсканцлера Бисмарка, коий утверждал, что лучшее средство отвлечь народ от политики, в которой он ровным счётом ничего не смыслит, — доказывать, что правительство само заботится о народных интересах.
— Вы либерал, и вам претит слово «кнут». Меня же от либерализма излечили нигилисты. Покушаясь на своего государя, они подписали себе смертный, приговор. Разве венец царский — лёгкая ноша?
— Помилуйте, о чём вы говорите, ваше величество? И Христос возлагая на чело своё венец терновый.
— Да, да, справедливо заметили. Спас нерукотворный. Не тернии ли война нынешняя? Вон какие она нюансы преподносит.
— Видит Бог, ваше величество, в своё время я хотел решить вопрос полюбовно, мирно, без баталий. На то усилий положил немало.
— Беда не ходит в одиночку, Александр Михайлович. Кампания затягивается. Проглотили горечь Плевны, недоглядели Забалканья.
— Мда-а...
— Что Британия?
— Кабинет Биконсфилда занимается словопрениями. Королева Виктория ножкой топает. Ей бы из пушек флота её величества по нам пальнуть, да некоторые лорды не желают... А Андраши ретивость выказывает, прожекты строит, как бы коммуникации в Румынии перерезать. Императору своему Францу-Иосифу уши прожужжал, однако австрийские генералы пыл его охлаждают: «Нам-де с Россией не тягаться. Даже если их турки потеснят». Лорды английские австрийцев с нами рады стравить.
— Что рейхсканцлер германский?
— Кабы Бисмарк верил в австро-венгерское оружие, он бы непременно заодно с Андраши песни пел, дабы мы впредь не мешали германцам намять бока французам, а буде возможно, и рёбра поломать... Но опасается прусский лис: ну как мы поколотим солдат усача Франца-Иосифа?!
Горчаков потирал немеющие пальцы рук. В последнее время боль обострилась. Царь сказал:
—Я благодарю Бога, что во главе российской дипломатии стоите вы, князь.
— Ваше величество, мне на покой скоро.
— Нет уж, извольте, Александр Михайлович, развяжем гордиев узел, потом подумаем.
За первыми громкими победами, когда казалось, что уже ничто не может предвещать ненастья, явилась горечь неудач. Тревожные вести о положении Западного отряда, отвод Передового отряда генерала Гурко из Забалканья породили массу слухов.
Главнокомандующий пытался успокоить императора, прислал телеграмму: «Получил телеграмму от Криденера, что после вчерашнего боя под Плевной, неприятель оказался будто бы в превосходных силах, и что он вчера отступил к Булгарени... Намерен непременно атаковать неприятеля, ещё и лично вести третью атаку... Генерал Гурко на Шипке.
Пока оставляю его там. Заеду к тебе в Белу...»
Великий князь обвинял Криденера. Он повторял то, о чём царя предупреждал Милютин...
Показал телеграмму военному министру Милютину. Тот прочитал, отложил:
— Ваше величество, о каком наступлении может идти речь? В прошлый раз штурм вёлся, не имея никаких планов, диспозиций по соединениям. Каждый генерал действовал на свой риск и страх...
Александр хмурился. Перед ним стоял флигель-адъютант с бумагами, ждал указаний. Император был расстроен поражением Криденера, и ему было жаль и себя, и брата. Он продиктовал флигель-адъютанту ответ в Ставку: «Крайне огорчён новою незадачею под Плевной. Криденер доносит, Что бой продолжался целый день, но громадное превосходство сил турок заставило отступить на Булгарени. Завтра ожидаю Имеретинского с подробностями. Пишу тебе с адъютантом наследника, Оболенским. Под Рущуком и к стороне Разграда ничего не было».
Государь император не знал, как главнокомандующий воспринял телеграмму генерала Криденера. А тот, получив её, тут же кликнул своего адъютанта Скалона и, громыхая, сказал:
— Экой у тебя, Митька, дядюшка. Барон бестолковый, — и повторил: — не барон, а баран. Ну-кась, разбери его депешу. — Сунул полковнику телеграмму.
Тот прочитал, поднял глаза на главнокомандующего:
— Надо понимать, ваше высочество, генерал Криденер отступает от Плевны.
Великий князь взорвался:
— Бежит, бежит барон от Османа, как трусливый заяц. Ты, Митька, Дай телеграмму моему державному брату. А я поеду к нему следом.
В Главной квартире императора вечерами играл военный оркестр — царь любил духовую музыку, важно прогуливались свитские генералы и иные чины, дышали на ночь свежим воздухом, обменивались новостями, чаще придворными сплетнями, о которых узнавали из петербургских писем.
Идя на совещание, Милютин приблизительно представлял его ход. Главнокомандующий станет просить пополнения, искать оправдания, государь обещать, а он, военный министр, называть номера войсковых соединений, прибытие которых ожидается на Балканы не раньше октября.
Вчера только Милютин послал телеграмму в военное министерство: готовить эшелоны к отправке.
Вечерело. Бела обозначилась светящимися окошками, огласилась звоном колокольцев возвращающегося с пастбища стада, вдали и поблизости перекликались хозяйки.
На душе Дмитрия Алексеевича потеплело, и какая-то грусть сжала сердце. Набежало и всколыхнуло давнее, пережитое... Давно то случилось с ним. Ещё в те годы, когда служил на Кавказе. Довелось ему попасть под Моздоком в терскую станицу. Молодая казачка, хозяйка квартиры, налитая соком, как зрелое яблоко, поила его парным молоком, жарила мясо дикого кабана с острыми приправами, какого ему никогда ни ранее, ни позже не доводилось пробовать.
Всю силу любви познал в те короткие дни Милютин и сладость жизни поведал, искренне сожалел он, что не родился от простой казачки, была бы у него такая жена с её заботами и волнениями, а он бы пахал землю...
В императорском просторном шатре в массивных шандалах горели свечи, у входа дюжие лейб-гвардейцы несли караул, Милютин вошёл вслед за главнокомандующим и начальником штаба. Государь и царевич Александр уже ждали их.
— Прошу садиться, — император указал на стулья, расставленные вокруг стола. И, повременив, пока генералы усядутся, усмехнулся иронически: — Плохой подарок поднесли вы мне ко дню рождения. Меня тревожит сегодня положение под Плевной. Оборот событий после очередного штурма заставляет нас задуматься. — Посмотрел на великого князя и Непокойчицкого.
Главнокомандующий, насупившись, водил пальцем по столу. Все молчали. Наконец Николай Николаевич заговорил:
— В Ливадии, как помните, я настаивал на увеличении численности Дунайской армий.