Судьба генерала

Генерал Муравьёв за свой подвиг вскоре был награждён Георгиевским крестом четвёртой степени. Однако отношения с наместником Кавказа, скоро ставшим генерал-фельдмаршалом, были у него испорчены до конца жизни. Но это особенно и не огорчало Николая Николаевича. Жалел он лишь о том, что вынужден был покинуть Кавказ, которому отдал четырнадцать лет жизни. Он возвращался в Россию в ореоле славы талантливого и решительного генерала, общественное мнение страны прочно связало его имя с удивительно быстрым и успешным взятием Карса. Муравьёв и не подозревал, что судьба через двадцать лет снова забросит его сюда же и название этой турецкой крепости навечно будет связано с его именем. Пока же генерал Муравьёв нёс службу в Западном крае, грустя о столь полюбившихся ему странах Востока. Однако прошло всего три года, и Восток вновь властно призвал его к себе. Открылась новая блестящая страница биографии полководца, дипломата и разведчика.

Часть шестая

БОРЬБА ЗА БОСФОР

ГЛАВА 1

1

тром 30 октября 1832 года генерал Муравьёв ехал в громоздкой дворцовой карете по Невскому проспекту. Было сыро и туманно. Как всегда в этот час, вокруг суетился пёстрый люд. Но Николай Николаевич не обращал внимания на окружающих. Он задумался, глядя на мокрые жёлто-белые фасады одинаковых петербургских домов. Генерал ехал на встречу с царём, поручившим ему ответственнейшую миссию на Востоке.

Двадцать один год назад он, молоденький прапорщик, бегал по этим улицам, мечтая о военных подвигах и блестящей карьере. Прошли годы, и казалось, он всего достиг. Ему нет и сорока, а он уже командует дивизией и представлен к званию генерал-лейтенанта. Навоевался тоже вдосталь. В войне с Наполеоном прошёл от Москвы до Парижа. Сражался и с персами, и с турками, и очень даже успешно: получил генерал-майора в тридцать три года за блестящие действия против персов. За одну войну с Турцией был награждён Георгиевскими крестами дважды — четвёртой и третьей степени, что было большой редкостью. Воевал генерал и в Польше, где тоже отличился.

Муравьёв вздохнул, вспоминая прошедшие годы.

«Чины и награды — не самое важное в жизни, — думал он, покачиваясь в карете. — Что толку, что меня знает вся Россия по отчаянно смелой поездке к хивинскому хану или по победам над турками? Это, конечно, греет душу, но почему грусть всё время сжимает моё сердце?»

После того как Николай Николаевич похоронил молодую жену два года назад, умершую во время родов, он ни разу не улыбнулся. Ранняя седина посеребрила волосы. Глубокие складки перерезали лоб и щёки. Генерал, мрачно глядя в окно кареты, почувствовал, как мягкие, чуть тёплые осенние лучи солнца скользнули по лицу. И вдруг вспомнил тот далёкий весенний день в саду дома Ахвердовых, когда мокрый Давидчик Чавчавадзе прибежал после своего знаменитого прыжка в реку с моста. Какие они тогда были беззаботно-весёлые! Как озорно смеялись в беседке, увитой виноградными лозами, его жена, Сонюшка, уже носящая под сердцем дочку, и прелестная, как только что распустившийся цветок, Нино Чавчавадзе. Прошло всего несколько лет, и нет в живых Сони, а Нина уже стала вдовой, похоронив в верхней части Тифлиса, на горе Святого Давида, своего знаменитого мужа, Александра Сергеевича Грибоедова, растерзанного мусульманскими фанатиками в Персии в 1829 году.

«...И для чего пережила тебя любовь моя?» — вспомнились генералу слова на могильной плите драматурга и дипломата.

Глаза Николая Николаевича увлажнились, и он незаметно для себя самого улыбнулся печальной осенней улыбкой; в воспоминаниях, как и в жизни, грустное и радостное перемешивалось, наплывая одно на другое.

«Надо жить, служить Отечеству, воспитывать дочку и заниматься любимым делом», — пронеслось у него в голове. И тут понял, что, несмотря на своё недовольство петербургскими чинушами из министерства иностранных дел, рад, что ему поручили такое сложное и ответственное дело, рад, что снова окажется на любимом Востоке.

Он взглянул на кроны с полуоблетевшей листвой, мимо которых проезжала карета. Выглянувшее из-за туч солнце, словно прощаясь с очередным днём своей жизни, неярко осветило их. И вдруг среди причудливого переплетения листвы и веток Николай увидел лицо покойной жены. Она ласково и грустно улыбалась.

«Не тужи, Коленька, — услышал её тихий голос. — Будь осторожен там, в Турции, я ведь тебя знаю, отчаянная ты моя головушка, в самое пекло полезешь... — голос её затихал, словно удаляясь, — живи, Коленька, живи, милый, а какая жизнь без радости». Только нашу дочку, Наташеньку, не забывай...» — принёс ветерок еле слышимые слова.

Муравьёв очнулся от внезапно нахлынувших грёз, пристально вгляделся в кроны мелькавших за окном деревьев, но солнце уже скрылось и сырая туманная мгла заволокла всё кругом. Генерал откинулся на сиденье и задумался.

«Судьба моя, как всегда, совершенно непредсказуема!»

Ведь он только хотел забрать из Петербурга свою малолетнюю дочку, воспитывавшуюся у родственников, и отвезти на юг в Тульчин, где дислоцировалась его дивизия, но тут пришло неожиданное повеление царя: генерал Муравьёв посылается с особой военно-дипломатической миссией на Восток. Николай Николаевич встретился с министром иностранных дел, живым, маленького росточка Карлом Васильевичем Нессельроде, который, как всегда, давал уклончивые ответы на прямые вопросы генерала, только иронично улыбаясь уголками большого рта и пристально взглядывая на собеседника из-под круглых стёкол очков в серебряной оправе.

Поначалу Муравьёв был недоволен. Ему поручали поехать на Ближний Восток, где сейчас разгорелась кровопролитнейшая война между султаном Османской империи и его вероломным подданным, египетским пашой Мухаммедом-Али. Войска паши уже захватили Палестину и Сирию и теперь уже были в Анатолии, буквально в нескольких переходах от Босфора. Ему навстречу вышло довольно многочисленное войско султана, но все были убеждены, что оно не сможет противостоять отборным египетским войскам, во главе которых стоял талантливый полководец, сын мятежного владетеля Египта Ибрагим-паша. В этой катастрофической для султана ситуации Николай Первый, единственный из глав великих держав, подал руку помощи турецкому владыке. Генерал Муравьёв должен посетить султана, Мехмеда Второго, убедить его в искренности намерений русского императора оказать ему всяческую помощь вплоть до военной и побыстрее отплыть в Египет, где необходимо встретиться с Мухаммедом-Али и заставить его прекратить военные действия.

— Всего-то?! — ворчал себе под нос Николай Николаевич. — Остановить зарвавшегося египетского пашу одними словами, не имея за собой даже одного пехотного батальона? Я что, волшебник, что ли? И при этом Нессельроде ещё наставляет меня говорить с египтянином подчёркнуто миролюбиво, ни в коем случае не начиная с угроз.

Карета подъехала к одному из подъездов Зимнего дворца. Вскоре Муравьёв уже входил в просторный, памятный ему ещё по прошлой встрече с покойным ныне Александром Первым, кабинет. Новый его хозяин встретил Николая Николаевича стоя посреди просторной комнаты. Генерал с интересом взглянул на императора и доложил о своём прибытии. Царь с холодно-величественной миной на беломраморном лице с греческим профилем предложил Муравьёву присесть. Сам же стал ходить по роскошному персидскому ковру, расстеленному посреди кабинета, чётко и громко, по-военному, давая инструкции посланнику на Ближний Восток. Николай Николаевич смотрел на вышагивающего перед ним высокого и прямого, как палка, царя, одетого в простой зелёный сюртук без эполет, и слушал.

   — Я хочу показать султану мою дружбу, — говорил с апломбом уже уверовавший в свою непогрешимость и высокий государственный ум царь, выкатив оловянные глаза и рубя воздух в такт словам ладонью правой руки. — Надобно защитить Константинополь от нашествия Мухаммеда-Али. Завоевание Турции этим египетским проходимцем могло бы, с возведением нового лица на престол турецкий, возродить новые возможности в сем упадающем царстве и отвлечь внимание й силы наши от дел в Европе. Потому меня особенно занимает удержание султана на колеблющемся троне его.