Страница 80 из 112
Прапорщик непринуждённо, легко на всём ходу развернулся и зашагал назад.
— Стой, ать-два! — выдохнул довольный император и прослезился. — Вот это молодец, гренадер, уважил отца-командира! Как, значит, тебя зовут? Александр Стародубцев? Молодец, Саша, служи верно, а император тебя не забудет. Ну что ж, орёл, продолжай в том же духе, проверь-ка ещё раз посты, рвения по службе никогда лишнего не бывает, — похлопал по золотому, без бахромы эполету прапорщика Николай Павлович и пошёл дальше по коридору, стремительно и бесцеремонно шагая, выпятив грудь колесом.
— А, чёрт, — донеслось уже издали гнусавое царское причитание, — сквозняки проклятые! Портьеры как живые шевелятся... Проходной двор какой-то, а не дворец императора всея Руси...
В конце коридора мелькнула высокая фигура царя в шинели внакидку и вкрадчиво скользящего рядом с ним лакея в алой ливрее с зеленоватой лампой в вытянутой руке.
Гренадер усмехнулся и пошёл в кордегардию — караульное помещение во дворце.
— Николаша в своём репертуаре! — иронично пробормотал прапорщик. — Родился солдафоном, солдафоном и помрёт!
И правда, больше всего на свете царь любил мундиры и бравую выправку. Эта военная поэзия, воплощающаяся в киверах с двуглавыми орлами, золотых петлицах, красных выпушках, этишкетах из белого шнура и прочего, и прочего в том же духе, услаждала его душу больше, чем даже фрейлина, знаменитая своей античной красотой, к которой он сейчас направлялся. Впечатление, произведённое на него молоденьким, легконогим прапорщиком-гренадером, продолжало греть его солдафонскую душу и даже после того, как он опустил своё грузное тело на широкую кровать рядом с люби мой. Целуя её беломраморные плечи и даже занимаясь с ней любовью, Николай бубнил себе под нос:
— Ать-два, ать-два...
И перед его глазами молоденький офицер продолжал шагать по залитой лунным светом зале легко и бесшумно, словно милое и славное привидение.
— Ать-два, ать-два...
Вдруг прапорщик оборачивается, и опешивший Николай Павлович, незаметно сам для себя проваливающийся в сонное небытие, видит улыбающуюся курносую физиономию своего отца — Павла Первого.
— Ать-два, ать-два! Продолжай, сынок! — гаркает покойный император. — Ать-два...
И вот уже лёгкая фигурка прапорщика отрывается от земли и лихо шагает вверх по лунному лучу, пробившемуся в тёмный угол залы через неплотно задёрнутую гардину бокового окна. Полупрозрачная фигурка офицера всё шагает и шагает...
— Ать-два, ать-два...
Вот уже он под потолком. Бьют часы с амурами. Полночь. Фрейлина заботливо укрывает заснувшего рядышком императора, крестится на лампадку, алеющую под иконой Божьей Матери в уголке спальни, и сама чуть устало откидывается на подушку, тоже проваливаясь в сонную тьму. Ей снится итальянская опера, но на сцене вместо всемирно известного тенора главную партию исполняет красавец Алексей Орлов, фаворит императора, его друг и первый любовник двора Его Величества, в постель к которому мечтала забраться чуть ли не половина дам большого петербургского света. Чем они хуже императрицы Александры Фёдоровны? Ведь, как украдкой поговаривали в столице, царица цепко держала в своих руках этого бравого кавалериста. Алексей Орлов, аппетитно подрагивая ляжками, обтянутыми белыми лосинами, сияя зеркально начищенными ботфортами и музыкально позвякивая шпорами, страстно пел о любви, а фрейлина внимала этим чудным звукам в кресле бенуара. В театре было почти темно. Темно-красный бархат на креслах и портьерах мягко переливался в лучах редких горящих свечей. Фрейлина была одна в огромной зале и совсем голая... Придворным дамам тоже снились мундиры и бравые военные.
А Его Императорское Величество громко сопел рядом со своей разомлевшей в мечтаниях любовницей и изредка повторял во сне:
— Ать-два, ать-два...
За окнами клубился серо-лиловый туман, и по Дворцовой площади шагал то ли часовой, то ли покойный папаша в треуголке и развевающемся на ветру белом шарфе.
— Ать-два, ать-два... — гулко и уныло раздавалось на площади.
Шаги медленно затихали вдали.
— Ать-два, ать-два...
Граф приоткрыл глаза.
«Где это я? А, это опять кубанские степи», — подумал он.
Дорога поднялась на один из холмов и стала спускаться на плоскую, как стол, равнину. Степь здесь была совсем другой. Вокруг всё было затянуто сплошь серебристо-седой пеленой.
— Ого, красотища-то какая! — воскликнул Александр. — Это что же такое, Степан?
— Ковыль, ваше сиятельство, ковыль. Начало лета — самое его время, — улыбался бывший вахмистр, потягивая трубочку и пуская клубы дыма перед собой.
Коляска поплыла по серебристому морю. Пелена из бесчисленных перьев ковылей колыхалась под ветром. Седые волны плескались у колёс и убегали к горизонту. Прапорщик опять в полудрёме опустился в омут воспоминаний: осенняя петербургская ночь окутала его зеленовато-лиловым туманом.
В кордегардии было неуютно. Горели три свечи на заплывшем от воска старом шандале. Его придвинули к себе поближе три кавалергарда. Они дулись в карты. Свет свечей едва освещал их возбуждённые лица. Белые колеты были расстёгнуты на груди. Один из игроков мрачно постукивал изгрызенными ногтями по лакированной, потемневшей от времени столешнице — видимо, крупно проигрывал.
— А чёрт с ним, — выругался он, почёсывая в затылке, поросшем густыми чёрными и толстыми, как щетина у кабана, волосами, — была ни была! Давай ещё.
Взял карту, взглянул на неё и швырнул на груду смятых ассигнаций на столе ещё одну, видно последнюю.
— Ставлю ещё одну сотню. Бог не выдаст — свинья не съест! — И тряхнул круглой головой.
Один из кавалергардов пристально посмотрел на него, сжал в бледную ниточку губы и бросил карты перед собой.
— Я пас! — хрипло проговорил он.
— А я ставлю двести, — спокойно проговорил бледный, но решительный банкомёт.
Черноволосый уставился своими круглыми, налитыми кровью глазами на него.
— Ты меня на арапа не возьмёшь! — вспылил он. — Василия Шлапобергского хрен проведёшь!
Банкомёт, худой высокомерный блондин, спокойно произнёс:
— Ты, Васька, в бутылку-то не лезь. Ну чего тянешь? Ставь или вскрывайся!
Ротмистр Шлапобергский опять захрустел волосами на кабаньем затылке.
— На, хрен тебе в дышло! — выкрикнул громогласно и вскрыл свои карты.
— Господа, побойтесь Бога, вы ведь в карауле, а не игорном доме, — покачал головой пехотный капитан, с укором посмотрел на разбушевавшихся кавалеристов и снова задремал, откинув голову на высокую спинку кресла.
Но кирасиры в белых колетах не обратили никакого внимания на робкое замечание.
— На тебе, Васюшка, умойся! — торжественно проговорил блондин и, открыв карты, не спеша положил их на стол.
— A-а, чтоб тебя!.. — выругался от души Шлапобергский, бросил карты и схватился обеими руками за пышные бакенбарды. На всю кордегардию раздался хруст выдираемых жёстких волос.
Александр Стародубский, стоявший у стола и с улыбкой наблюдавший за драматичной карточной схваткой, рассмеялся и, сняв кивер с белым султаном, поставил его на стол. Чиркнув длинной, ярко вспыхнувшей спичкой, он зажёг свечи на втором подсвечнике, придвинул его к себе и, закуривая папироску, взял томик романа на французском, лежащий рядом, после чего удобно расположился в кресле, небрежно закинув ногу на ногу.
— Вы бы, отважные кавалергарды, отпустили солдатика из коридора, — проговорил он, склоняясь над книгой, — ведь игру вы закончили, ему же, бедолаге, отдыхать полагается, а не охранять вас от начальства.
— А ты бы, гренадер, в наши дела не лез. Мы уж сами как-нибудь разберёмся в своих эскадронных делах, без советов пехтуры разной, — окрысился на него проигравшийся в пух и прах Василий Шлапобергский.
Он повернулся к Александру и, заложив руки за спину, с вызовом уставился на прапорщика. Гренадер спокойно посмотрел на курносую физиономию с пышными бакенбардами.