Страница 42 из 103
— Новации французские, братец ты мой, не токмо здесь сказываются, — улыбка сошла с его лица, — слыхивал небось про вольнодумца Александра Радищева?
Ушаков удивленно поднял брови. Слыхать-то слыхал перед уходом из Севастополя, что дворянина Радищева за возмутительное сочинительство Сенат приговорил к смертной казни. Но что было за дело, не знал.
— Ваша милость, мой долг воинский служить животом матушке-государыне и Отечеству. Все враги ее есть и мои враги. Об оном деле толком не ведаю.
— Ну так слушай, — Потемкин понизил голос. — Сей дворянский отпрыск книжицу посмел сочинить, в коей хулу на матушку-государыню возводит, к возмущению холопов противу своих господинов взымает. — Он помолчал и закончил: — Потому мысли крамольные воинский дух ослабляют, искоренять их надобно железом каленым. Да ты и сам ведаешь не хуже меня…
Его прервал флаг-офицер, который доложил, что командиры собрались в кают-компании.
Впервые Потемкин общался с флотскими командирами. Повод к этому был исключительный, и он его использовал, хотя и был немногословен.
— Знаменитая победа, одержанная над флотом турецким, который совершенно разбит и рассыпан, служит к особливой чести и славе флота Черноморского, — торжественно проговорил он. — С ним поздравляю вас, господа офицеры, и прошу передать мое благодарение прочим офицерам и служителям вашим. Да впишется сие достопамятное происшествие в журналы черноморского правления ко всегдашнему воспоминанию храбрых флота Черноморского подвигов.
После торжественного обеда Потемкин, при соблюдении всех почестей, которые ему очень понравились, отправился на бригантину.
— Поспешай, Федор Федорович, с ремонтом кораблей. Надобно нам, подобно здешней виктории, кампанию под Измаилом заканчивать.
Опять на реях и вантах поставили матросов, гремели пушечные салюты. Князю явно пришелся по вкусу флотский церемониал. В войсках его так не чествовали.
Из Херсона Потемкин послал в Петербург капитана второго ранга Михаила Львова. Он вез победную реляцию императрице.
…Второй год Екатерина метала молнии в сторону Французской республики. После штурма Бастилии постепенно рассеивался созданный за долгие годы ореол «просветительницы», желающей только «блага своим подданным».
В те времена властители дум передовых людей Европы Вольтер и Дидро, Д’Аламбер и Гримм никак не могли достучаться до своих «отчих» монархов. Те не принимали их идеи. А вот русская императрица оказалась весьма способной ученицей великих просветителей. Своему страстному почитателю Вольтеру она доверительно сообщала: «Впрочем, наши налоги так необременительны, что в России нет мужика, который бы не имел курицы, когда он ее захочет, а с некоторого времени они предпочитают индеек курам». Если бы великий французский просветитель приехал все-таки в Петербург, он мог бы в любом номере «Санкт-Петербургских ведомостей» прочитать в те времена подобные объявления:
«Продается семья людей — столяр и плотник с женой и двумя дочерьми»; «Желающие купить деву семнадцати лет…»; «Продаются мужской портной, повар и женский башмачник, также хорошо выезженная верховая лошадь». Возможно, он тогда по-другому бы взглянул на «северную звезду», которую боготворил. Может быть, отсоветовала она ему приезжать в Петербург потому, что ее «свободомыслие» предназначалось для восприятия лишь за пределами России. Путь императрицы к своим «братьям» был несколько иным.
Одним из первых знаков на этой дороге по ее восшествии на престол явился указ о ссылке крестьян на каторгу без суда и следствия, следующий указ объявлял жалобу на помещиков государственным преступлением, а ее авторов — «злодеями и возмутителями», подлежащими ссылке на каторгу. Немудрено — Емельян Пугачев был для нее «бешеным псом» и «извергом естества»…
Весной девяностого года Екатерина испытала потрясение, подобное пугачевскому восстанию.
В конце июня ей принесли сочинение Александра Радищева, управляющего столичной таможней, «Путешествие из Петербурга в Москву». Месяц назад эта книга поступила для продажи в книжную лавку Зотова, и слухи о ней достигли окружения императрицы.
На следующее утро статс-секретарь Храповицкий поразился гневному лицу вышедшей из спальни Екатерины. В руках она держала книжку Радищева:
— Сие сочинение покрыто бранью, ругательством и злостным толкованием, — императрица негодовала, — уважения никакого к закону Божию и гражданскому, птенцы учат матку! — Екатерина наконец остановилась, сжала тонкие губы: — Радищев, пожалуй, бунтовщик похуже Пугачева. Вели полицмейстеру безотлагательно сию книжицу изъять полностью и изничтожить. За Радищевым пока негласный надзор учредить.
Екатерина вычитывала каждую строчку и делала тут же пометки на полях. Она не прочитала еще и половины книги, а ее автора, закованного в кандалы, бросили в Петропавловскую крепость.
Следствие вел обер-секретарь Тайной экспедиции Шешковский, который пятнадцать лет назад допрашивал в Москве Емельяна Пугачева.
Прошло три недели с небольшим, и палата уголовного суда приговорила Александра Радищева к смертной казни. Сенат и Непременный совет утвердили приговор.
По случаю заключения мира со Швецией Екатерина в начале сентября заменила Радищеву казнь ссылкой в «Сибирь, в Илимский острог на десятилетнее безысходное пребывание».
Десять дней спустя императрица повеселела. Рано утром, когда она заканчивала писать какое-то письмо, камердинер Сахаров доложил о прибытии курьера от Потемкина.
— Проси, — не отрываясь от письма, проговорила Екатерина.
Вошедший четко отрапортовал:
— Флота вашего величества капитан второго ранга Львов от их высокопревосходительства генерал-аншефа Потемкина.
По мере чтения письма от Потемкина хмурое лицо императрицы светлело, и, закончив читать, она приветливо улыбнулась:
— Отличную и добрую весть привез ты, капитан, чему мы рады весьма. — Императрица благосклонно протянула руку для поцелуя. — За сию славную новость и ваши заслуги мы жалуем тебя орденом Святого Георгия…
В тот же день Львов присутствовал на молебне по случаю победы черноморцев, а после службы Екатерина устроила по этому поводу пышный обед для офицеров четырех гвардейских полков.
Из Петербурга Львов увозил, кроме креста и подарков, письмо императрицы Потемкину, а также все столичные слухи о крамольных делах государственного преступника Александра Радищева.
Похвалы Екатерины пришлись Потемкину по душе. Всевластная покровительница вновь возвеличивала его, по достоинству оценивала его заслуги в становлении Черноморского флота и его победах.
Из Ясс Львов возвратился на эскадру в Севастополь. Корабли ремонтировались после жестоких боев в летней кампании. По пути на Графскую одним из первых он встретил Сенявина.
Поздоровавшись, Дмитрий озорно подмигнул и сказал:
— Ну что, брат, каково тебя при дворе приветили? — И, не дожидаясь ответа, проговорил: — Знаю, знаю, Мишель, можешь не пересказывать, сам в этом амплуа пребывал. Поведай лучше новости столичные.
Львов потер переносицу, словно собираясь с мыслями.
— Известий особых нет, разве что о деле крамольном Александра Радищева…
Сенявин изумленно воскликнул:
— Так это же земляк мой, сосед наш по владениям! В Боровске его отец пустоши рядом с нашими имеет, и что с ним?
Они отошли в сторону и присели на скамейку под развесистой акацией.
— Видишь ли, толком-то я всего не знаю, но вот что слыхал. Сочинил он какую-то книжицу, в которой охаял все наше дворянство и государыню особливо осмеял. — Львов старался говорить вполголоса. — Главное же — чернь под защиту взял и к бунту призывал. Ну, его посадили в крепость, и Непременный совет приговорил казнить. Государыня смилостивилась и заменила смертную казнь каторгою…
Сенявин снял шляпу, перекрестился и вздохнул:
— Ну и ну, прославился землячок. Слава Богу, у государыни сердце жалостливое, жив остался. — Они помолчали. — А что про замирение с турками слыхал? — первым заговорил Сенявин, когда они встали.