Адмирал Сенявин

То ли Палибин слышал голоса в коридоре, то ли успел увидеть Дмитрия краем глаза, но, не оборачиваясь, громко произнес:

— Болван, ты никогда порядочно не войдешь, только и делов за тобой, что резвиться!

Сказано это было с напускной серьезностью. Дело в том, что Палибин знал дядю и отца Сенявина. Алексей Наумович перед отплытием эскадры просил флагмана построже спрашивать с племянника. Дмитрий, нисколько не обидевшись, доложил:

— Ваше высокопревосходительство, — здесь он умышленно назвал Палибина высшим, чем положено, титулом, зная, что тот всегда это любил, — князь Леонтий Никитич свидетельствует вам свое почтение и просит позволения…

Тут Сенявин запутался и никак не мог вспомнить, зачем же его прислал капитан. Немного подождав, Палибин повернулся, недоуменно глядя на покрасневшую физиономию мичмана, и добродушно спросил:

— Ну так что? — И, не получив ответа, кивнул на дверь: — Поди-ка, дурак, вон, а когда вспомнишь, придешь.

Почесывая затылок, Сенявин вышел на шканцы, где его немедля окружили хохочущие мичманы. Узнав, в чем дело, они начали строить различные догадки и версии, пытаясь помочь товарищу. Но делали они это озорно, с хохотом, пока Сенявин сам не вспомнил и не пошел к флагману. Выслушав его, Палибин разрешил офицеров отпустить на берег, после чего сказал Сенявину:

— Ты, мой друг, знай, что я могу тебя и розгами сечь. Дядя и отец твой дали мне на то право, ежели ты не перестанешь беситься. — Он помолчал немного, о чем-то размышляя, и продолжал: — В эту субботу пойдешь со мной на ассамблею в приличный дом. Да оденься понарядней, там дамы и девицы будут. А теперь ступай.

В отличие от Шаховского, Палибин за время стоянки почти каждый вечер съезжал на берег. В Лиссабоне его принимали министры, консулы, богатые негоцианты и вельможи. Русские офицеры встречали теплый прием во многих домах именитых горожан. Они были хорошо воспитаны, обходительны и хорошо танцевали, к тому же выделялись среди других моряков живым и веселым нравом. Чаще других русские офицеры посещали богатого негоцианта Стеца. Он поставлял эскадре продовольственные и другие припасы, и двери его дома всегда были открыты для русских моряков, а Палибин, с которым заключались все сделки, был самым желанным гостем. По субботам Стец устраивал веселые ассамблеи[22] с танцами, обильными угощениями, играми в карты. На этих вечерах, как правило, всегда бывал и дальний родственник Стеца, англичанин Стенли Плиус с двумя дочерьми, старшей Мэри и младшей Нанси. Если Мэри обычно не оставалась без внимания кавалеров, то о Нанси нельзя было этого сказать. Стройная голубоглазая блондинка, небольшого роста, худенькая, она в свои пятнадцать лет походила на подростка, и ее как-то не очень замечали. Кроме того, на вечерах всегда почему-то появлялись кавалеры раза в два старше и, как правило, намного выше ее.

В очередную субботу русский флагман представил Стецу совсем юного, статного, с озорными голубыми глазами офицера, который, едва появившись в зале, сразу пришелся по душе Нанси. И надо же было случиться, что на первый танец он пригласил именно Нанси. Дмитрий впервые попал на столь представительное собрание, однако не растерялся. Молоденькая, почти девочка, голубоглазая блондинка сразу пленила его, и, нисколько не смущаясь, с первыми звуками музыки он пересек зал и предложил ей руку. Едва сделали они несколько шагов, как Дмитрий выяснил, что Нанси не понимает по-русски ни слова. Зная сносно английский, он выступил в роли учителя. К концу вечера они уже изъяснялись, и Дмитрий дал слово Нанси обязательно быть в следующую субботу.

…Еще ни разу Стенли Плиус не позволял себе такого. Публика еще не начала съезжаться, а его карета уже стояла у парадного подъезда Стеца. И все эта неугомонная Нанси. С раннего утра она уговорила его приехать на бал точно ко времени. Обычно, как и все солидные люди, он появлялся в особняке Стеца не ранее чем через полчаса после начала торжества. Сейчас же он блуждал по полупустым залам, а Мэри и Нанси торчали на балконе у парадной лестницы. Музыканты давно ударили по смычкам, гости постепенно заполняли залы, а русских офицеров все не было… Порывы ветра яростно швыряли потоки дождя, быть может, их шлюпка не смогла подобраться к пристани? Наконец с первыми звуками вальса в вестибюле появились в блестящих от дождя плащах Палибин и его спутники. Сенявин сразу же увидел сестер Плиус, махавших ему веерами. Скинув на руки лакею плащ, ловко обойдя Палибина и поклонившись Стецу, он, перешагивая через две ступеньки, взбежал на балюстраду. Пригласив Мэри и Нанси, Дмитрий направился в зал, где Мэри уже поджидал кавалер. Они с Нанси закружились в вальсе, не отрываясь глядя в глаза друг другу. Дмитрию казалось, что они знакомы давным-давно. Вспомнилась вдруг Настя. «Пожалуй, они чем-то похожи, обе веселого нрава, озорные и беззаботные. Но Нанси легкая, будто одуванчик. А главное — глаза. Недаром говорят, что они зеркало души». Пришло вдруг на ум, как иногда черные Настенькины очи сверкали коварным огоньком. «У Нанси же все на виду, кажется, вся душа ее видна до самого донышка. Чиста и беспорочна…» После третьего танца, слегка утомившись, Нанси захотела пить. Они прошли в буфет. После лимонада Нанси увлекла Дмитрия в укромный уголок, и они присели на диване. Все это время они молчали. Нанси вдруг взяла ладонь Дмитрия и положила на свое худенькое колено. Голова у Дмитрия пошла кругом, он чуть наклонился и поцеловал ее в щечку. Нанси покраснела, улыбнулась, не отпуская руку, встала и потянула кавалера в зал.

Время шло, и их привязанность друг к другу росла, и уже на вечерах у Стеца все знали нежную пару, и ни кавалеры, ни девицы не пытались их разлучить. За столом они садились всегда рядом, а едва потеплело, выходили вместе в сад на прогулку.

…Пришла весна. Эскадра покидала Лиссабон, направляясь в крейсерство. Настала пора расставаться. Накануне у Стеца они мало танцевали, больше гуляли в саду, держась за руки. Каждый из них переживал в те мгновения грусть и боль от предстоящей разлуки. Видимо, пришло к ним светлое и неповторимое чувство первой любви, только со стороны кажущееся иногда наивным. Когда на прощание Дмитрий поцеловал Нанси, она заплакала… Спустя два дня она с сестрой приехала на набережную.

…Легкий ветерок с гор разогнал утреннюю дымку и развел небольшую волну в просторном устье Тахо. Один за другим снимались с якорей, ставили паруса и выходили в море корабли и фрегаты. «Князь Владимир» снялся с якоря вслед за флагманом «Иезекиилем». Поставив только нижние паруса — марсели, — корабль развернулся правым бортом к набережной, и Дмитрий с трудом разглядел подле кареты обеих сестер Плиус. Пробегавший мимо Кутузов хлопнул по плечу и ободряюще проговорил:

— Не горюй, Митя, Нанси небось с сестричкой развеются, а нас с тобой вскорости бурный ветер и подавно замотает, враз голову просвежит.

Дмитрий незаметно вздохнул, грустно улыбнулся. Порыв свежего ветра вмиг расправил марсель и закрыл набережную. Сенявин закинул голову. Его матросы, ловко орудуя на пертах, обтянули марсель, а на верхней рее готовили к постановке следующий парус.

Дмитрий перешагнул через фальшборт на руслени и полез вверх по вантам на фор-салинг помогать матросам. С некоторых пор он убедился, что матросы работают намного проворней и веселей, когда с ними рядом мичман.

— К повороту! — донесся со шканцев зычный голос старшего офицера, усиленный рупором. — Марселя и брамсели к постановке изготовить!

С «Иезекииля» раздался пушечный выстрел. Флагман обратил внимание и поднял сигнал: «Курс зюйд-вест».

Вытягиваясь в кильватерную колонну, эскадра вступила под полные паруса. В далеком мареве, за кормой, постепенно скрадывались и сливались с окрестными холмами контуры Лиссабона…

Два с лишним месяца крейсировали корабли в Атлантике на торговых путях. С каждым днем все больше встречали «купцов» из европейских стран. Они приветливо, без боязни, проходили вблизи русских кораблей, прослышав о мирной миссии эскадры. Иногда следовали стороной французские, испанские, довольно изредка английские фрегаты, салютуя русскому флагу. Встречая коммерческие суда под русским флагом, Палибин отряжал для охраны два-три корабля, которые сопровождали их до Гибралтара.

22

Ассамблея — званый вечер, прием. Название происходит от «ассамблей», введенных в 1718 г. Петром I, — светских собраний, где собиралось избранное общество: вельможи, высшие чиновники, купцы, ученые. По замыслу царя, они должны были стать школой светского воспитания.