Опасный груз

ОКУНЕВСКАЯ ПОВЕСТЬ

И застал меня декабрьский закат Посреди родных калиток и оград, Средь немеренных сугробов, среди звезд, Погодился и подвез молоковоз, А не то сейчас бы пёхом штурмовал То Песьяновский, то Карьковский увал. А потом бы на Крутом, сколь видит глаз: От дирекции – до скотных ферм и баз Открывалась бы в заборах и плетнях Панорама Окунёва – вся в огнях! Здравствуй, родина! Не все я сжег мосты! Вон темнеют двоеданские кресты Возле ряма, где кичиги сторожат Вечный сон, мои родители лежат. И замечу я по поводу судьбы: Жили ладно – не двужильны, не слабы! Вспомню лето – там озерный плеск весла, А весна – та вся медунками цвела. Вспомню осень – золотой разлив стерни, Журавли там пролетали. Где они? Где осинник, что багрянцем полыхал? Там пары я перед армией пахал. Открутилось, отвилось веретено, Дом отцовский был, но все разорено. Не согреться меж ухватов на печи, С пылу – с жару! – не заманят калачи. Живы ль родичи? Небесный стон в груди. Кличет Петр Николаич: «Заходи!» Ставит рюмочки, «перцовки» – два стручка, Но не рад им: «Мне б парного молочка...» «Ну, беда! Ведь не видались столько лет! Огорчил, племянник... Тоже мне – поэт!..» На трезвянку рассуждаем про родню, Телевизор – про Балканы и Чечню, Про Гайдара (все пороки на лице!) И про Ельцина – аминь всему! – в конце... Жарко в горнице. Привольно, как барон, Я под фикусом улегся, вижу сон: Ходит Ельцин, как чеченец за рекой, И грозит своей беспалою рукой. Я за дрын, а он скрывается в пурге, Как медведь, скрипит на липовой ноге. Шли охотники – ребята, будь здоров, Отметелили «гаранта», поднял рев. Мчали с лесом в Петропавловск шофера, Отмутузили за все «ваучера». Просыпаюсь и впотьмах ищу пальто, Зреньем внутренним слежу: а дальше что? Он голодный и к тому же с похмела, И опасен мирным гражданам села. К почте кинулся, слегою дверь припер, И за рям покрался в сумраке, как вор. «Хорошо, – тут скажет Клинтон, – вери гут!» А собаки в околотке цепи рвут. Свежий холмик на погосте он разрыл, Человечинки, свежатинки добыл. Воет вьюга. Спит округа. Ни души. В частной лавке лишь кайфуют алкаши. Там, где лозунг цвел «Мы строим коммунизм!», Безысходность, беспросветность, дебилизм. Ветер в базах – ни коровы, ни овцы, Раздолбали их гайдары-мудрецы. Лишь блажит за Соколовкою баран,– В государстве сопредельном – Казахстан. Шло путем ведь все. И внуки Ильича Ладный выстроили клуб из кирпича, Но гармошку с балалайкой – под кровать: Будем здравствовать, как все, едрена мать! И задули в саксофоны русаки, И задергались, как негры, мужики, И когда уж обрели товарный вид, Взял их тепленькими Запад-троглодит... У окошка «Приму» горькую курю,– «Просыпайся, Николаич,– говорю, – Будет дрыхнуть! Эй, товарищ-господин, Ты же брал «тридцатьчетверкой» град-Берлин! Нешто Борьку мы отпустим без тюрьмы?» Скрипнул панцирной кроватью: «Дай пимы!» Вышли в темень, пошарашились вдоль стен, Танк сейчас бы, но в Тагиле сдох мартен. Отыскали, быстро вспомнив старину, Две рогатины и – ходом на войну! Чисто поле: ни былинки, ни куста. Залегли, как светлы воины Христа, Обустроились в сугробе, как в избе. Все Дебейки всполошились в ЦКБ[11]! Спит село. Горят кичиги. Лай собак. Черти в ступах дорогой толкут табак. Мчится мимо и скрывается, как бес, Пограничной стоп-конторы «мерседес». Как на царстве, на снегу сижу: «Беда! Николаич, от Бориски ж нет следа! Просочился, знать, суметами во мглу – К Нурсултану – злому хану в Акмолу?!» Ничего не молвил воин, не сказал, Взял рогатину, острее обстругал, Получились, неуклюжие слегка, Как подствольные – два спаренных штыка. «Ты, как хочешь, поезжай, я не держу, В одиночку уж «гаранта» дослежу, Чую, близко он, не делся никуда, Затаился от народного суда...» Тот же самый проезжал молоковоз, Он бы взял меня, стихи писать повез. Но плотней я сел в «секрете» – до зари; Сосчитав на всякий случай сухари. Топят печи. Над плетнями дым и чад. Стратегически рогатины торчат. Признак битвы – кружат стаи воронья. И в «вестях» о нас – три короба вранья. 1999 вернуться

11

Центральная клиническая больница