Огненный крест

В это время мы подъехали к ипподрому, трибуны которого буквально взрывались многоголосым гулом. Маликов остановил машину и мы вышли, наблюдая с возвышения за тем, что свершалось на беговом круге. Там, внизу, гарцевали седоки, разминая тонконогих, изящных скакунов.

– Вон, взгляни на трибуны, – сказал Маликов, – Бумажки в руках у каждого зрителя. Все делают ставки и почти все проигрывают. Много тут азартных ловцов удачи – больше из так называемых бедняков... Да, мы из бедности не так выкарабкивались! Берегли каждую копейку... А эти... Беспечный народец – местные...

Вздохнул, возвращаясь к прерванному рассказу:

– Да, вот детей у нас с Шурой нет. Она вначале боялась, что вернусь к первой жене, к детям, а что ей делать одной с детьми, если заведем, в чужой стране? Так вот и прожили. Я занимался в фирме продажей автомобилей и запчастей. Построили дом, купили три машины. Обеспечили себе старость. Но кому все это достанется? Шура еще полдня работает в клинике. Я остаюсь дома один. Беру веник, тряпку, делаю приборку в доме, во дворе. Читаю газеты, езжу по магазинам...

«Так вот и прожили...» – застревает в моем сознании фраза.

Опять катим по городу. Молча какое-то время, углубясь в свои думы. Молчит и мой «экскурсовод». Боковым зрением невольно вдруг отмечаю, что Маликов почти ровесник моего отца, тоже бывшего фронтовика. Да вот такие разные судьбы! Отец мой уже десятый год лежит под холмиком на родных окунёвских могилках. Горит красноармейская звезда на памятнике. Над степным погостом, в вышине небес, стоит белёсое облачко и кружит коршун. Мы, сыновья, приезжаем из города в тёплую пору, чтоб постоять у отцовского холмика, прополоть траву, подкрасить оградку. Возле неё уже хорошо подросла сирень. И всякий раз из сиреневого куста выскакивает длинноухий заяц (всякий раз!) и как-то нехотя, ленивыми прыжками скрывается в ближней осоке...

Мне чудится в этих всегдашних встречах с зайцем и кружащем коршуне – нечто мистическое: отец был охотником – по началу любителем, как говорят, затем профессионалом, состоял в штате районной охотконторы, промышлял ондатру, случалось и лесостепное зверьё наших мест. И теперь «меньшие братья» не оставляют, приходят к нему в том немыслимом неземном и земном мире – и погоревать, а может, и порадоваться естеству этого мира: в родных всё ж пределах, в отчем лесостепном пространстве родины...

А тем временем Виктор Алексеевич прицеливается взглядом к обочине дороги – выбирает место для парковки машины. Говорит, что побродим немного пешком, заглянем в магазины, да и вообще – пешему и море по колено! А с этим «лимузином»... Пусть подождет, мол, погуляем... Останавливаемся, зацепившись колёсами за бордюр тротуара. Водитель вынимает из-под сиденья железяку с двумя замысловатыми захватами, похожими на полицейские наручники, прищелкивает ими педаль «газа» и рулевую баранку:

– Чтоб не угнали!

– Знакомо...

– Смотри, один уже прицелился! К самой дорогой марке... Да во-о-н, в центре перекрестка. Скоро угонит...

Кручу головой, присматриваюсь, где этот угонщик потенциальный, примеченный моим гидом, но ничего подозрительного обнаружить не могу. Окрестности перекрестка и центр его заставлены множеством разномастных авто. И которая тут самая дорогая «иномарка» – попробуй разберись. Тем временем мы успеваем зайти в банковскую контору с распахнутым на жару улицы центральным входом. Маликов ведет разговор с одной из сотрудниц банка, чьё окошечко над стойкой как раз напротив распахнутых дверей учреждения. Так же быстро покидаем помещение, переходим перекресток на зеленый свет светофора. На ходу ловлю пояснения Виктора Алексеевича о том, что он еще попросил знакомую сотрудницу банка присмотреть за его «развалюхой», хоть и старенькая, а всё равно жалко, мол, в Каракасе ежедневно угоняют по шестьдесят легковых, а находят редкие единицы...

– А-га, этот-то продолжает своё... Видишь, вон он в пестрой рубашке! Заметил? Головой не крути, не давай понять, что заметил...

– Так надо ж какому-нибудь полицейскому сообщить...

– Ну-ну... Это ж одна команда. Ты ему сообщишь, а другой полицейский за углом пулю в тебя всадит... Мафия!

Переходим улицу, вливаемся в толчею пеших на тротуаре. Протестные силы борются в моей груди. Как же так, мы ж свидетели! Так же не должно быть: молчим, обнаружив вора! И увлекаемый Маликовым, подцепившим меня под руку, все ж успеваю, не переборов этого протеста в душе, оглянуться. Воришка уже вставляет в дверной замок машины ключ, а может быть, хитроумную отмычку...

Воскресенье. С утра пошли в русский православный храм, где ведет службу родной брат Георгия Григорьевича – отец Павел. Седовласый, очень живой, энергичный человек. Прихожан немного. Все друг друга знают, по-приятельски, точней, по-родственному приветствуют друг друга, прежде чем войти, перекрестившись, в распахнутые на жару железные врата храма. Строился он на «первые гроши» эмигрантов. В венесуэльской столице есть еще две православные церкви, но нет священников. Впрочем, и отец Павел совмещает свою деятельность по окормлению немногочисленной, поредевшей к сей поре паствы с работой в зубной частной клинике. Он, как и его старший брат Георгий Григорьевич, зубной врач. До полудня в обычные дни ведет приём больных, затем облачается в церковные одежды. Но сегодня воскресенье и служба в церкви Святого Угодника Николая ведется с утра.

Знакомлюсь с другими русскими. Игорь Романович Ратинов. Кадетом он не был, учился в гимназии. И я примечаю в разговоре с ним, для которого мы устроились на уютную лавочку под раскидистым кустом незнакомого мне тропического растения, что он несколько иронично отзывается о «кадетском братстве», которым так дорожат мои новые друзья. И Волков потом скажет: «Они нам все-таки завидуют! Ну а как мы этих гимназистов можем принять в свой кадетский круг? И называть их «кадетами»? Не-ет... Точно так же никогда не бывавшего в Сибири человека, не испытавшего сибирских морозов, как называть сибиряком?!»

Игорь Романович сыплет «деталями» из истории России. Прошлой. Нынешней. Говорим, конечно, и об «этой перестройке».

– Кто такой Горбачёв, понятно уже – болтун, демагог, сдаёт вас американцам, а кто этот Ельцин или Эльцин, как упоминают его в газетах на разные лады, мы тут пока не разобрались.

– У нас пока тоже не все разобрались... А пора бы!

Подсела миловидная женщина, с интересом прислушивается нашему разговору.

– Вот познакомьтесь, человек из России, – говорит Ратинов.

– Катя, – называет себя она и протягивает руку. – А я уже поняла, что вы оттуда... Ну и как там?..

- Как «там»? Понимаю: вот это главное, что ждут здесь от меня. И катится разговор: политика, экономика, свобода, несвобода, очередной обман народа, или – уже назад дороги не будет...

– ... Смута, одним словом, – где-то на середине наших восклицаний и вздохов подчеркиваю свои умозаключения о «текущем моменте». – Нечто похожее на то, что происходило в двадцатые годы после революции и гражданской войны: калифствуют новые комиссары, теперь гнобится уже не историческая Россия, а отрицается весь советский период, у русских требуют какого то «покаяния». Как будто одни русские разрушали храмы, томили народ в лагерях, раскулачивали, расстреливали... Не могут простить Сталину, что этот «коварный азиат» в тридцатых совершил контрреволюцию, «зачистил» всю эту камарилью, называвшую себя «ленинской гвардией», вернул России её историю, она ведь до 16 марта тридцать четвертого года была под запретом... Сделал страну индустриальной державой, что дало силы одолеть в войне Гитлера, германский фашизм... Крови пролито немало. Но ведь это в окружении внешних и не придуманных, как нынче, внутренних врагов. Тех самых, внутренних, с барашковыми шевелюрами... Они вот в первую голову и верховодят сейчас вновь в стране, захватив все средства информации. Прибирают к рукам финансы и экономику... Что-то грядет еще... Непонятное пока, но грядет!.. Георгий Григорьевич мудрый человек. Он хоть и радовался «неожиданным свободам», когда был у меня в Тюмени в прошлом году, а на прощание сказал: «Не затягивай свой приезд к нам, чую, дальше будет труднее приехать: много непонятного пока происходит в России... Чую!»