Страница 38 из 71
Однажды решилась, тайком принесла с базы ведерко комбикорма, запарила и сделала мешанку. Тут попировал жихарка! А на утро возле столба нашли оборванную им шлею и вожжи… Обежали все село, облазили все закоулки и огороды. Исчез поросенок, как испарился. Через неделю пастухи рассказывали, что на Смолихе-увале, а это километров за десять, видели они дикую свинью — «горбатую, в щетине и с длинным рылом!».
Зачем туда упорол поросенок? Никто не мог толково рассудить.
— Гончий поросенок! — выдал кто-то из молодых мужиков. Обидная эта кличка вдруг — хоть и ненадолго! — пристала к Шурке. Он и вправду чем-то напоминал беглеца: худой, тощий, сутулится при ходьбе, нос большой, с горбинкой…
Сочинение совсем забуксовало. Никак не находит Шурка нужные красивые слова, чтоб похвалила завтра Анастасия Феофановна. Опять будут хвалить Валерку Янчука. Конечно, Валерка парнишка сообразительный, столько стишков на память знает, что Шурке ни в жизнь не выучить, не запомнить. Зимой, на празднике Красной Армии, Валерке дали большую шоколадную конфету за стихотворение о войне. Как он декламировал!
Хлопали Валерке во все ладоши и ребятишки, и учителя, хлопал и пехотинец старший лейтенант. Он стал хорошим учителем физкультуры Николаем Николаевичем Протопоповым. Хлопали Валеркины родители — люди грамотные и хорошо одетые.
А Шурка стоял в кучке таких же, как он, переростков и нисколечко не завидовал. Не было у него никогда зависти. Знаю.
Но вот сегодня ему так хотелось отличиться. «Щасливое детство…» — роняет он кляксу, успевая отдернуть тетрадку. Чернила падают на штаны. Зареветь бы! Но душа у парнишки затверделая, не выдавить и одной слезинки.
— Райка, хочешь лепёшку? — он дергает девочку за жидкую косичку с косоплеткой — цветастой тряпочкой.
— Давай! — шепотом говорит Райка Барышникова.
— Вкусная… Ты о чем пишешь, Райка?
— Про отца… Как он с фронта пришел.
— Помнишь, что ли? Во даёт!
— Мама рассказывала…
— Тише! Тише там на «камчатке»… Пора закругляться, дети, скоро звонок! — учительница ходит возле парт, заглядывает в тетрадки. На «Камчатку» не заглянет. Шурка это чувствует. Он подумал об отце. Просто так подумал, не представил даже. Этот «бугай», как называет его мать, «живет у сударушки в дальней деревне, к своим дитям бестыжих глаз не кажет…»
Дума короткая, мимоходная, погасла, не обожгла…
За окном, на дороге, опять та же лошадь. В телеге мужик в дождевике. Теперь он сидит на поклаже, едет обратно. «Интересно, кто из мужиков?» — думает Шурка. По узким колесным колеям догоняют телегу два ручья. Серое небо ворочает лениво и медленно такую же серую муть. Бусит и сеет. И это надолго.
Ворона прошлась по жердине прясла, деловито и старательно почистила о кол горбатый клюв, собралась каркать…
Со звонком сорвались с парт и, толкаясь в дверях, выбежали из тепла. Холодок школьного двора напахнул прелым листом, мокрой поленницей.
— Гончий поросенок! Гончий поросенок! — боязливо выкрикивал чей-то голосишко. Шурка не обернулся. Отпнув ногой калитку, перемахнул лужу. На обочине дороги приметил две старые жердинки с завитушками бело-сизой, подгнившей уже бересты. «Хватит на целую истопку! В потемках схожу…» — подумал Шурка и, сутулясь, закинув тряпичную сумку за плечо, широко пошагал к дому.
ПЛОХОГО НЕ СЛУЧАЛОСЬ
После смерти Сталина, после разоблачения и расстрела «английского шпиона» Берии, после борений и перетрясок в Кремле, когда на какое-то время на первой роли просияла, обнадежившая народ, фигура Маленкова, вдруг оказалось, что жизнь не закончилась, что она способна выдержать все повороты: можно жить, уповая на просветы в ней, на благие перемены.
С воцарением фигуры Хрущева непривычный к демократическим всплескам в речах, к необычным поступкам первой фигуры в государстве народ поначалу вытаращил глаза на выверты нового хозяина Кремля, но потом, усмехаясь и копя иронию для будущих анекдотов, впрягся в те же оглобли, дивясь только непривычной нахрапистости возницы, неумело дергающего вожжи, подстегивающего державного конягу, шалеющего, взбрыкивающего на поворотах.
С началом целинной эпопеи, которая выразилась в наших весях буйной распашкой скудных солонцов (то есть отличных овечьих пастбищ), раскорчевыванием старинных березовых колков и рощ, с воцарением «королевы полей» — кукурузы, батя наш на короткое время оказался в бригадирах огородной бригады.
По замыслам реформаторов, спустивших до низов инструкции о том, как «завалить» страну садо-во-овощными культурами и, конечно ж, кукурузным зерном, в совхоз привезли невиданные до сего дня агрегаты, которые поручили отцу. Агрегаты замешивали в своей утробе компоненты каких-то смесей, расписанных инструкцией, затем выдавали аккуратной формы торфо-перегнойные горшочки. Продукция эта требовала бережного обращения, будто со стеклянными или фарфоровыми изделиями. Отец не вынес трудоемкости, а скорей, муторности сего сомнительного предприятия. Разочтясь с совхозным начальством, он с упоением взялся пасти деревенское стадо, которое с общего согласия и доверия односельчан было поручено нашей семье.
Пастушья эпопея продлилась всего один сезон — с мая по сентябрь 54-го года. Принесла она в дом наш кой-какой достаток и изобилует разными степными красками, событиями, случавшимися с крупнокопытным, рогатым и прочим баранье — овечьим составом деревенского стада, а также с его попечителями-пастухами. В помощь отцу впрягся и брат Саша, оставив на второгодниченье учебу в девятом классе. О работе этой, пронизанной запахами трав, степными грозами, горячим солнышком, жаворонковыми трелями, требуется отдельное повествование…
А пока сподручней поведать о промыслово-ондатровом буме, который случился в эти же годы на моих глазах. Мы, околоточная ребятня, вошедшая в пору пионерского возраста, стали если уж не участниками, то активными свидетелями этой промысловой лихорадки, охватившей южно-сибирский озерный край. Лихорадки, напоминающей джеклондоновскую, золотую.
Всё дело в том, что на базе наших, не столь глубоких, чуть солоноватых, озер, с буйством камышовых займищ, с богатой флорой для прокорма, завезенных из Америки водоплавающих пушных зверьков, чья-то умная голова придумала организовать районные ондатровые хозяйства. От торговли ондатровым мехом с заграницей в страну потекла валюта. На озерных угодьях работали охотоведы — подготовленные в вузах специалисты-биологи. Следили за сохранностью зверька, его миграцией, учили-наставляли промысловиков.
Охота на зверька разрешалась капканами лишь в зимнюю пору, с началом ледостава на озерах и болотах и до средины марта. Строго! Весной зверек начинал линять, шкурка теряла качество, товарный вид. Весной же рождался приплод. Затем зверьки строили новые камышовые хатки. За лето подрастал молодняк. А в новый охотничий сезон охотник мог легко определить наличное поголовье ондатр на закрепленном — по договору — за ним водоеме: по хаткам, по камышовым кормушкам, что строились зверьками ближе к глубоким местам.
Привычная картина. В любой зимний день, на заре, еще по сумеркам, скользит на лыжах от родного огорода в сторону озера фигура промысловика-ондатролова. Полушубок или овчинный кожушок перетянут поясным ремнем. За плечами увесистый рюкзак с капканами. Лопата в руке. Кто-то и при ружьишке: вдруг попадутся на пути заяц, лиса. А то и волчина матерый забредет с голодухи из северо-казахстанских березовых колков или проломится к нашим южным местам — из буреломов северной тайги.