Чистые струи

— Ч-ч-черт знает, простите, что… — Директор отходил от испуга, но стоял не шевелясь.

— Вера, перестань! — тряс Балашов сторожиху за плечи. — Не ела их Бахра, не ела! Слышишь?

— Ох и шуточки у тебя… — Директор вздохнул, поглядел на жмущуюся к ногам хозяйки собаку.

Наконец тетя Вера успокоилась, но еще долго сморкалась в подол фартука и им же вытирала глаза.

— Чужие это лапки! — возбужденно говорил Васька. — Чужие! Просто Бахра натаскала их сюда.

— Зачем? — удивился Петр Васильевич, кивнув собаке. Получилось, будто у нее спросил. И Бахра вдруг потупилась, скульнула виновато. Балашов прыснул. Засмеялась и тетя Вера, сразу помолодев и зарумянившись. Директор недоуменно посмотрел на них, на Ваську, Ваське смеяться было неудобно.

— Ну-ка дай-ка крольчонка! — неизвестно кого попросил Балашов и сам полез рукой в вольеру.

Бахра вскочила, напряглась.

Егерь погладил серенького несмышленыша, осторожно пустил на землю.

— Поскакал, стервец!

Бахра в два прыжка настигла его, поддела носом, занеслась, развернувшись, вперед и прижала к песку подрыгивающее задними лапками пушистое тельце.

— Сожрет! — восхищенно и испуганно воскликнул Петр Васильевич. Оглянулся на егеря: ты, мол, виноват!

Бахра нежно облизывала крольчонка, удерживая его полусогнутыми лапами. Потом взяла за шиворот, поднялась, грузная, и, косясь на людей, понеслась к вольере.

Даже у Балашова полезли вверх брови.

По дороге домой егерь молчал. Васька поглядывал на него и молчал тоже.

…Вот здесь подхватил Ваську на руки испугавшийся сосед дядя Коля. Как давно это было!

— Опять кружат! — встрепенулся Балашов. Впереди за речкой — над Васькиным домом — распластались два знакомых коршуна. Васька представил, как нервничает сейчас сосед дядя Коля, лишившийся ружья, наверное, на веки вечные. И жалко стало его, ненавидимого егерем Балашовым, козой Машкой и, очень может быть, — собственной женой, тетей Зиной. После суда уехала она в город — и молчок. Почтовый ящик на всех один…

Странно как-то! Вон мать, разве уснет, пока отца нет? И не было такого, чтобы родители Васькины поругались… А соседи без этого не могут. «Дура баба!» «Черт лысый!» И не совестно… Да такие слова кому хочешь душу отравят.

— И что же он все-таки за человек? — Дядя Игнат будто не сомневался, что Васька думает сейчас о соседе. — Не знаю! Но сегодня мне показалось, что он не совсем уж и дерьмо.

— Мне тоже… — Васька говорил от чистого сердца.

— Ну что, малыш! Срежем стервятника?! — повеселел егерь и прибавил шагу.

Васька заскочил за ружьем и наткнулся в сенях на мать.

— Ну-к! — успела ухватить его за рукав. — Как угорелый. Не ел поди с утра!

— Ел, ел! Пусти, мам! Там коршуны кур порешат.

Балашов был уже с вертикалкой, но не стрелял — ждал Ваську. Увидел, что тот без ружья, опечалился. Конечно, и сам хотел помочь малость не совсем уж пропащему соседу, но протянул ружье Ваське. И тут же схватил его обратно: хлопнула калиткой Васькина мать.

— Может, отпугнуть просто, Игнат? — спросила, тревожно вглядываясь в осмелевших, не скрывающих намерений птиц.

— Поздно пугать! — Балашов сдвинул предохранитель. — У Николая курицу раздербанили… Э-э! Глаза слепит… Стрельнешь, Вась?

Васька посмотрел на мать, а мать — на него. Оба изучали друг друга…

— Папкина удобней… Возьму, мам?

И увидев, что мать замялась, понесся к дому.

Заслышав стрельбу, вывалился из дому сосед дядя Коля. Закрутился, возбужденный, подле, дохнул на Ваську перегаром:

— Хлеще, Васек! Хлеще! Во-о! — заорал как мальчишка. — Влепил, в макушку влепил! Посыпался, соколик.

Черный коршун, ломаясь в крыльях, рассекал воздух, обгонял кружащие и виляющие, как блесны, собственные перья. Дробь настигла его над домом, а обессилила чуть дальше, над березовой релкой, где Васька косил сегодня траву.

Вторая птица крикнула протяжно и сонно, стала яростно взбивать воздух, но можно было еще достать ее зарядом картечи.

Васька не шевелился. Балашов держал двустволку двумя руками у колен и тоже не сводил глаз с напугавшейся птицы.

— Бей, Игнат! По макушке! — Сосед порывался выхватить у егеря ружье.

— Пошел… — Балашов словно очнулся и так взглянул на дядю Колю, что даже Васька попятился.

— Вась… — Странный стал голос у Балашова, усталый, стариковский будто. — Сбегай подбери. Будет тебе чучело…

И пошел к своему дому, так и держа обеими руками не требовавшее чистки ружье.

Васька лежал на чердаке. Заново проживал длинный-предлинный сегодняшний день. Пахло свежим клевером: отец уже в темноте затащил наверх охапку, разбросал по ребристо выступающим балкам. Завтра будет новая постель. А старую Васька протрясет, освободит от въедливой шлаковой пыли и отдаст вечно голодной Машке.

И только подумал о козе, как в сарае всполошились, заметались, не жалея голосовых связок, дуроватистые куры. «А я ведь не кормил их сегодня!» — вспомнил Васька. И еще немного неприятного добавилось у него в душе к тому, что тяготило весь вечер. А что именно? Надо продумать хорошенько, со всех сторон… Чтобы уснуть наконец и увидеть какой-нибудь светлый сон.

Весь день, до вечера

Задурила обычно ласково-говорливая Песчанка. С восторгом приняла таежная красавица в свое обессиленное яростной июньской жарой тело щедрые соки внезапно набежавших и бесконечных туч. Сразу всполнела, подмяла под вздувшиеся бока заросшие тальником песчаные островки, нахально заняла пространства, извечно принадлежащие густым черемуховым зарослям.

Словно по властному зову заспешили вдаль разгульные нашественники, скрылись за вертикально стоящим козырьком Синей сопки. Но еще несколько дней после этого жила речка сладким ощущением несказанного могущества: неуемно веселясь, перекатывала с места на место привыкшие к постоянству и тяжелому лежанию на дне отшлифованные каменные глыбы, переселяла зыбунные косы, лишала опоры большие и маленькие прибрежные деревья.

Но истощались ее силы, стала терять Песчанка несвойственную ей спесь.

Снова просветлела вода, отвердели захламленные наносами пологие берега, заплескалась на перекатах каким-то чудом уцелевшая в прошедшей кутерьме рыба.

Васька пришел сюда первым. Он сидел у самой воды, на обсохшей под утренним солнцем бескорой коряге и полнился странным ощущением. Тихий лес за спиной, нетронутые травы, беспечные кулики, бегающие по ровным незатоптанным берегам, уверенные всплески рыб делали с ним что-то непонятное. У ног лежала удочка. Он забыл о ней и, растерянно улыбаясь, старался вспомнить — как попал сюда, на необитаемый берег. Кажется, была у него когда-то жизнь, наполненная странными заботами — о козе, курах, огороде. Жизнь с матерью и отцом, егерем Балашовым, еще с кем-то, всплывающим в памяти едва различимыми туманными образами. А может, и не было такой жизни, может, приснилась она Ваське в полуденной дремоте здесь, на берегу, или вон там, в лесной чаще, под тенью маньчжурского ореха.

Сколько еще лет, тысяча, наверное, пройдет, пока появится здесь, на берегу Песчанки мальчишка, знающий и видевший все то, что нет-нет да и пригрезится в тоскливых, кошмарных снах дикому и вольному человеку Ваське…

Люди не знают, не подозревают, что иногда в каком-то уголке земли происходит это. Нечаянно повторяется день, который был уже давным-давно. Повторяется во всех мельчайших подробностях, со всеми его событиями, красками и запахами. Ваське повезло. Он понял, что попал в такое место…

Он сидел у излучины реки. Справа и слева шумели перекаты, а здесь, у самых ног, была яма. Дно ее не просматривалось, пряталось в прозрачной темноте холодной воды. Из этой темноты высунул наружу гладкое рыло неподвижный деревянный зверь. Задремал в лесу, забылся, и унесло его внезапным потоком. Сколько тайн хранится теперь в речке!

Ваське не терпелось побежать к перекату, где охотились за бабочками серебристобокие хариусы. Но разве это главное — в такой вот, случайно выпавший на его долю древний день заняться обычной рыбалкой! И он сидел, тревожно и любопытно оглядываясь, стараясь все запомнить и зачувствовать. Он осторожно, не полной грудью, дышал легким диким воздухом, улавливал неведомые ему запахи и привыкал к странным крикам птиц, непонятным шорохам и звукам.